Кейт Хэмер - Похороны куклы

Однажды прибой поднялся высокой бурой волной и вырвал тело оттуда, где оно покоилось. Вода ушла, и его больше не было. Я надолго о нем забыл. Ты тогда уже была впереди, далеко, как мой отец, когда уходил от меня. Только, в отличие от него, ты ярко светилась. Места, через которые я брел, были серыми, стены исчезали, когда я их касался. Были там и углы, и иногда я терял тебя из виду и утрачивал надежду. Иногда я сворачивал за угол, и ты снова появлялась, светилась, и меня заливала такая радость, что хотелось петь. Ты ускользала, временами очень далеко, а иногда была так близко, что я почти мог дотянуться и коснуться тебя.

А потом ты оказалась прямо передо мной. Ты лежала на полу, и глаза у тебя туманились. Окно было открыто, хотя ночь стояла холодная, и снаружи доносился уличный шум. Вскоре ты должна была выйти за пределы себя, как когда-то вышел я. Я вынул из кармана цепочку и закрепил ее на твоих запястьях, чтобы больше тебя не потерять. Присел рядом и стал ждать.

Когда Тень заканчивает рассказ, уже почти утро. Так рано, что тележки с завтраком еще не катают. Тень отступает и сливается с углом комнаты. Я вынимаю из шкафчика одежду, – от нее разит керосином и дымом, – я решаю протащить ее в туалет. Мне раньше случалось убегать. Смогу и сейчас.

Мне теперь все равно, что делать.

В прошлый раз фокус с подушкой не сработал, но, может быть, сейчас получится. Я запихиваю ее под тонкие больничные простыни и прижимаю одежду к груди, чтобы спрятать; но могла бы и не трудиться. Никто меня не замечает. Меня с головы до ног будто покрасили невидимой краской.

Я подглядываю сквозь стекло за женщиной в соседней палате. Волосы у нее цвета мокрого песка, а все остальное – цвета сухого песка. Мне приходит в голову, что, если в больничной палате задует ветер, ее унесет, частицу за частицей, и ничего не останется. Я вижу ее, каждый раз, как прохожу мимо, и каждый раз она смотрит в окно, словно думает: наступит ли когда-нибудь весна?

За большой каменной аркой дверного проема стоит предутренний туман. Стелется над жесткой от инея травой.

Снаружи все выглядит так, будто умерло навсегда. Изгороди голые, черные, а небо похоже на тонкую серую кожу. Мои ботинки шаркают по траве, оставляя две длинных полосы сквозь иней, словно я шла на лыжах. Всюду грязь, гниль и сырость. Мир никогда не очнется. Весна не придет – вот что чувствуешь, глядя вокруг.

Я стою в больничном саду, пытаясь придумать план, но вижу перед собой только ряд кроличьих нор и гадаю, в какую провалюсь на этот раз. Теперь меня некому поймать; я упаду вниз головой. Я все еще начеку, жду, когда за мной придет полиция: за убийство или за поджог. Или, возможно, и за то и за другое. Может быть, мне просто нужно бежать, пока за мной не пришли.

Парк вокруг больницы большой, так что я иду себе, пытаясь придумать, как сбежать, если нет денег, а одежда – только та, что на мне. Я грызу губу, пинаю гриб, вылезший из травы, и его белые ошметки разлетаются по лужайке веером.

Я сворачиваю за угол. Тут-то я тебя и вижу, Том. Ты стоишь вдалеке. Здесь мило, тихий квадратный садик, окруженный высокой живой изгородью. Кроме нас, здесь никого нет.

Я знаю, что ты умер. Знаю, потому что загробная жизнь оставила на твоем лице метку, как на моем. Она ярко проступает в тумане. Еще загробная жизнь превратила твои волосы в белое золото, и они блестят, как монета. По ту сторону твое свечение не исчезло. Ты светишься ярко, как никогда. Ты стоишь ко мне спиной, но вполоборота. Ты меня не видишь. Я гадаю, что ты можешь различать. Облака. Бога. Кружащийся вокруг тебя шаткий вихрь. Ты спотыкаешься, а потом, сдвинувшись вбок, исчезаешь в прогале изгороди точно напротив меня.

Я медленно оседаю на колени. Холод мокрой грязи проникает сквозь мои джинсы.

– Любовь моя! – кричу я. – Любимый.

Я увидела тебя – это вернуло мне голос, и я его использую. Я кричу в пустоту, зажмурившись и зарываясь пальцами в землю.

Удары по земле, свист воздуха, и я взмываю вверх.

Я открываю глаза. Это ты. Ты есть на самом деле. Ты не умер. Я у тебя в объятиях, и я смотрю на тебя снизу вверх. Жизнь светит из тебя, как лампа.

– Что у тебя с лицом? – спрашиваю я. – О господи. Это… это что, ожог?

Когда мы снова встречаемся с доктором Брэнноном, я его удивляю: открываю рот и произношу:

– Здрасьте.

– Как приятно с тобой по-настоящему познакомиться, – отвечает он и улыбается, как будто ему и правда приятно.