Андрей Болдин - Аваддон. Записки демона

Вот они, красавцы! Вот они, молодые варвары, попирающие ногами, обутыми в кроссовки и красные мокасины, нашу вековую дряхлость. Я восхищаюсь ими и ненавижу их. Но моя ненависть подобна синусоиде – растет только тогда, когда видит и слышит. У них же она равномерно сильна и не нуждается в эмпирических подпорках.

Моя ненависть почти всегда спит. Просыпается она редко, и то – когда проснуться ей помогают. Сейчас она бодрствует, сейчас я смотрю на экран ноут-бука и вижу, как стая крепышей-черноголовиков ставит на колени щуплого подростка. Следует сильный удар ногой в лицо – так голкипер бьет по мячу, стремясь послать его как можно дальше от своих ворот. Когда жертва приходит в себя, ее снова ставят на колени и опять бьют прямо в лицо, уже залитое кровью. Если того подростка не убили, он точно стал инвалидом. Сидит сейчас где-нибудь в инвалидной коляске, гадит под себя и трясет головой.

Чтобы не впасть в ксенофобию и уравновесить одну ненависть другой, ищу в Интернете забавы юных скинхедов, забивающих до смерти старого дворника-азиата, от души метелящих случайного негра, поджигающих спящего бомжа возле мусорных баков.

В такие минуты моя ненависть зашкаливает. Она кипит еще минут десять, и пропадает, не оставляя следа.

Но в тот день началась большая, долгоиграющая ненависть.

Позвонила мать Базилио и долго не могла начать говорить – из-за рыданий.

Я носил ему апельсины и книги.

Он лежал в большой палате, наполненной тяжелым вонючим воздухом.

Он говорил: «В этой стране нельзя оставаться. Теперь ты видишь?».

Он шел домой вечером. Еще не стемнело, на улице было много прохожих. Привязались к его типично еврейской внешности? Наверно. Он сам не понял. Схватили за грудки, втянули под арку, зачем-то долго расспрашивали, кто он и откуда, обыскали, забрали деньги, долго не отдавали паспорт – записали данные, говорили, что он теперь у них на крючке, что он должен платить, если не хочет стать инвалидом. Ставили на колени, снимая всё происходящее на видео. При нем зацепили и избили какого-то бритого – били долго и страшно, а ему, Базилио, досталось только несколько ударов (двое держали за руки, третий отрабатывал, как на боксерской груше – сначала хотел ударить ногой с разворота, но промазал и упал, а поднявшись, провел серию прямых в голову).

Надо отдать ему должное, Базилио не стал кавказофобом. Его псевдолиберальная философия, причудливо переплетенная с православным обрядоверием, была крепка.

– У гопников нет национальности, – пропел он сломанной челюстью.

Сосед по палате, дюжий татуированный мужик со сломанной ногой не выдержал и запыхтел.

– Пойдем подышим, – сказал я Базилио во избежание бессмысленного спора.

Мы вышли в больничный скверик, где дымили две неряшливого вида медички. Базилио говорил, трогая сплющенный нос:

– В этой стране нельзя оставаться. Теперь ты видишь?

Признаться, я ничего такого не видел. Мысли об эмиграции мне в голову не приходили никогда. И дело не в патриотизме – просто я оседлый человек. Я представить себя не могу живущим в другой стране, говорящим на другом языке. Я дьявольски тяжел на подъем. Помню, как не хотелось переезжать из огромной коммуналки на Петроградской стороне в отдельную квартиру, оставшуюся от покойницы бабушки, Зинаиды Михеевны. Жалко было двора, где прошло детство, да и разве Ленинский проспект – это Петербург?

Месяц спустя я бесцельно бродил по Интернету и наткнулся на это видео. Всё было так, как описывал Базилио. Сначала его долго и изощренно унижали – допрашивали, кто и откуда, хлестали по щекам, плевали в лицо. Потом двое взяли за руки, а третий, бодро размяв руки и шею, попрыгав на месте, резко подскочил и крутанулся, но носок белого кроссовка прочертил дугу в сантиметре от носа моего несчастного друга, и спортсмен бесславно рухнул на асфальт. Поднявшись на ноги, боец с досады отработал по живому мешку кулаками – сильно, зло, с полной отдачей. Базилио потерял сознание и был брошен рядом с вырубленным минутой ранее бритоголовым. Один из державших подошел и два раза с силой пнул его по лицу.

О, если бы вы знали, как я ненавижу насилие! Любое насилие – государственное и частное, запрещенное и разрешенное, физическое и психологическое. Но я догадываюсь, что природа этой ненависти двояка. Это не просто гуманистическая отрыжка, это еще и страх. Страх, что подобное может произойти и с тобой. Когда ты видишь, что кого-то бьют, ты понимаешь, что так же бить могут и тебя. Не в этом ли кроется источник интеллигентского гуманизма?