Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

Они упали на землю. Они шипели, ерзая в траве, перекатывались, брызгали черной кровью и клочьями мяса. Девочка не двигалась с места, пораженная кошмарным зрелищем. Чудовища уже лишились всякого сходства с людьми: у Вернона больше не было глаз, а лицо напоминало одну из масок вуду, но сколько зла исходило от этой оскаленной маски! Вивиана рвала его горло, его рука впилась ей в живот, и ярко-розовые кишки прыгали тут же на земле, как сытые толстые змеи.

Ком плоти, ком злобы, ком ненависти барахтался, сотрясался, перекатывался с боку на бок. Бекки подползла к Соломону и подобрала мачете, – а Соломон сидел в нескольких шагах, скорчившись, обхватив руками седую голову и что-то напевал вполголоса – девочка, хоть и не могла разобрать ни слова, подумала, что он успокаивает сам себя. Он ведь всего лишь старик – можно ли ожидать многого от старика! Смертоносный клинок оказался довольно тяжелым, но она была уверена, что справится. Подойдя вплотную к намертво вцепившимся тварям, она принялась наносить методичные, размашистые удары, вкладывая в них все свои силы.

Копошащиеся под ее ногами твари не обращали на увечья никакого внимания; казалось, они срослись друг с другом. После очередного ловкого удара у Вернона отлетела голова. Девочка разрубила ее пополам, как капусту, и, поддев на кончик острия, швырнула далеко в камыши. Искромсанное туловище сочилось мутной жижей, подергивалось, издавая тошнотворные чавкающие звуки. Когда создания, простершиеся в грязи, превратились в груду багрового мяса, Бекки выпустила из рук мачете и села на землю, чтобы отдышаться.

– Все кончено? – спросил за ее спиной старик.

Бекки кивнула, не раскрывая рта.

Старик подхватил плачущего Патрика на плечо, подобрал оружие и направился к домику. Бекки не пожелала следовать за ним, вместо этого она пошла к реке и, зайдя в воду по пояс, смывала с себя пот и кровавые брызги, густо покрывавшие ее лицо и платье, залепившие волосы. Она зачерпывала воду полными пригоршнями и обливала себя, она окунала голову в воду, она оттирала платье. Она остановилась вдруг и застыла с закрытыми глазами, опустив руки глубоко, чувствуя тихую щекотку прохладного течения. Она не хотела уходить отсюда – желала бы сделаться водой, превратиться в пар, молочный туман, растекающийся над рекой. Она стыдилась своей плоти: рук, ног, усталого, больного тела.

Соломон поставил Патрика на доски, чтобы дотянуться до дверной ручки; едва он сделал шаг – прогремел выстрел – старик упал бездыханным. Ленни Добсон выстрелил бы в любого, кто попытается открыть дверь, и старик поплатился случайно. Молодой человек хохотал, глядя на свою жертву, и нажимал пальцем снова и снова бесполезный курок. Он мог бы выскочить в окошко – но сидел, скорчившись диким зверем в углу, и все смотрел на дверь. Он хохотал и всхлипывал, всхлипывал и хохотал. Рассудок его распался на мелкие осколки: он стерег дверь.

Бекки была недовольна тем, что ее прервали. Бормоча проклятия, она вышла из воды и направилась на звук выстрела. Один взгляд сказал ей все: труп Соломона, беснующийся человек в углу хижины… девочка подобрала мачете, потянула за руку многострадального Патрика и побрела к лодке; с каждым гребком усталые плечи протестовали, но душа ее постепенно успокаивалась; шепот реки сделался совсем родным. Девочка плыла по течению, стараясь оставить как можно больше миль между собой и людьми. Решение, которое приняла она за последние часы своей жизни, требовало мужества и спокойствия.

Небо белесыми клочками просилось в окно; луна пропитывала воздух; квакали жабы. Добсон прорвался сквозь оцепенение, встал на четвереньки и осторожно, не торопясь, подполз к двери. Труп негра глядел на него выпученными белками глаз; Добсон равнодушно обнюхал неподвижный предмет и перешагнул его. На причале было свежо. Вот, вмешиваясь в пение жаб, вступили цикады; что-то булькало в камышах, по траве скользили продолговатые тени – летучие мыши рыскали в поисках еды. Он чувствовал себя странно родственным этой ночной жизни: плеск и шуршанье, уханье и стрекот обнимали его, будто удобная одежда; страх совсем исчез из души его. Было прохладно, под коленями и ладонями Добсон чувствовал приятную сырость. Он дышал полной грудью. Он, как ночной зверь, весь был внимание и трепет. Маленькие, едва заметные во тьме твари благоразумно разбегались от него прочь, чувствуя превосходство крупного зверя. Добсон отлично передвигался на четвереньках, едва не урча от наслаждения; жизнь внезапно предстала во всей полноте ощущений; он больше не различал, где его рука, где одежда, где камень, где вода, – он вибрировал, как струна, пораженный внезапным явлением жизни, которая до сих пор скрывалась за кирпичными стенами рассудка, за воротами логики, запорами привычек.