Владимир Демичев - Хранитель детских и собачьих душ

По другую сторону от барабанщиков встали четверо женщин, раздетых догола – на них были лишь маски – два добрых и два злых духов лоа. Добрые духи – изображения черепа, а злые – вытянутые птичьи профили с хохолками на затылке. Они не танцевали, вообще не двигались, – только Бекки знала, каких усилий им стоит не шевелиться во время всеобщего торжества.

Вдруг барабанщики прекратили выбивать общий ритм и застучали вразнобой, словно переругиваясь друг с другом: это привело всех присутствующих в совершенный восторг. Бум-бум… бум… бум… бум-бум-бум-бум… бум-бум. Мужчина со змеей на руках – «Дамбалла!» – танцуя, приблизился к жрице – «Дамбалла!» – и поднял змею над головой.

Бекки, сама того не замечая, прижала ладони к щекам. Пальцы впились в виски с жадностью пиявок, острые зубки закусили нижнюю губу до крови. Она напряженно всматривалась внутрь хижины, но мысли ее витали далеко, далеко…

…Как тяжело ей было, стоя на вершине холма, погружая руки по локоть в песок, ставший вдруг ледяным, вызывать мертвеца! Она чувствовала себя такой хрупкой, ужасно ранимой, уязвимой, словно была стеклянным графином, внутри которого плескалась горячая, испуганная кровь. Вот кто-то страшный, жадный ползет из глубины, тянется мертвыми корнями к тончайшему стеклу, почуяв кровь. «Беги!» – кричали ей в уши голоса. «Останься, терпи!» – надрывались другие. Бекки цепенела. С натугой, с зубовным скрипом она молила, тянула, призывала к себе то, страшное. Две противоборствующие силы разрывали ее на половинки: одна взлетала прочь легкими крыльями, – беги, беги! другая росла вниз, впивалась настойчивой колючкой, каменела рыболовным крючком, – еще, еще, еще!!!

Когда на свет показались руки мертвеца, черные, странные, Бекки лишилась дыхания. В ней не осталось места для каких-то эмоций. Она чувствовала себя обворованной. Но так, словно она сама просила этого.

Бекки точно помнила – на одну минуту ей вдруг захотелось очутиться там, под толщей песка, на его месте, чтобы никто не искал ее и не тревожил, чтобы она смогла наконец-то успокоить свое ретивое сердце…

Жрица выгнулась колесом, становясь на руки и ноги; по живому «мосту» поползла змея; светлая блестящая кожа на черном торсе, тяжелые кольца на животе, узкая змеиная голова приблизилась к горлу и облизала его раздвоенным языком.

Человек, принесший жрице змею, начал вдруг бешено извиваться, подпрыгивая высоко вверх. Мускулы его застывали один за другим, пока он не застыл в оцепенении, остановившись после очередного отчаянного прыжка. Он стоял недвижимо, будто деревянное изваяние человека, глаза его закатились – видны были одни белки. Одна из женщин, выйдя из круга, подтанцевала к нему и повязала зеленый платок через плечо, завязав на груди концы; потом она вложила ему в руку мачете. Как заведенный механизм, он снова принялся танцевать.

Бум-бум… бум-бум… бум-бум… Человек с мачете подтанцевал к тлеющим угольям костра. Вокруг него вились женщины, нанося себе пощечины. Одна из них вертелась так быстро, как раскручивающееся веретено, она вцепилась ногтями в щеки, следуя охватившему ее наваждению, лицо ее походило на страшную маску. Казалось, она одна из сонмищ Лоа. Мужчина в танце бешено рассекал ножом воздух, чуть-чуть не задевая других танцующих. Жрица свернулась клубком на боку и словно спала; змея делась неизвестно куда.

Мужчина бил танцующих по лицам плоским боком мачете, под его ударами они валились, подобно колосьям в жатву. Мерные песнопения основной массы танцоров изредка взрывались пронзительными воплями. Барабаны били реже и реже, их ритм стал успокаивающим, беспечным – пропал зловещий автоматизм, пришла ненавязчивая лиричность обычной праздничной мелодии; старшие барабаны вскоре смолкли совсем, только Гунтор продолжал убаюкивать воспаленную ромом и безумством толпу, иногда врывался кроха Гун, вмешиваясь в текучий ритм, словно маленькая бойкая собачонка.

Женщины сбросили маски и поднесли их жрице; за каждую такую маску колдунья одарила их куклой «худу». Из кукольных толстеньких тел торчали блестящие длинные булавки.

Бум… бум… бум… Звучал лишь один Гун. Жрица, вновь поднявшись над всеми, над толпой, частично сидящей на голой земле, а некоторые лежали лицами в землю, словно пережившие ужасное потрясение люди, – жрица вытянула руки над головой, встав на цыпочки, и затянула песню со странными словами, не принадлежащими ни одному из языков мира. Она вращала красивыми кистями рук, колыхала бедрами, и глаза ее были закрыты, будто там, внутри себя, она видела кого-то, молчаливо внимающего ее песне, которая пелась лишь для этого неведомого существа. Бекки чувствовала слезы, стекающие по ее горящим щекам. Она знала эти слова наизусть и до боли сжала маленькие кулаки – досада и ревность терзали ее нестерпимо.