Дана Посадская: Возвращение карнавала

— Сама? — Матильда вздрогнула. Она слышала это впервые.

— Ей было тогда семь лет. Мы поссорились. Она взяла нож и сказала: «Не хочу быть твоим повторением. Я — это только я». И ударила себя ножом по лицу. Было так много крови… Я кричала, а она смеялась и всё повторяла: «Теперь никто нас никогда не перепутает».

Прабабушка умолкла. Матильда взяла в руки снимок и неотрывно смотрела на девочку — маленькую девочку с глубоким шрамом.

— А потом она ушла, — глухо сказала старуха. — Ушла с Карнавалом. Нам было семнадцать лет…

— Я знаю, прабабушка.

— Нет, ты не знаешь, — она из последних сил приподняла седую лохматую голову. — Мы обе слышали зов Карнавала. Обе. Но я испугалась. Она мне сказала: «Ты мой страх. Я оставлю тебя и уйду, и стану свободной, как ветер. Наконец-то свободной от тебя и от этого места. Я пойду одна по своей дороге». Вот что она мне сказала. Я помню каждое слово. И смеялась, смеялась, как сумасшедшая… А ночью я слышала, как она встала. И я знала, куда она идёт. Но я не пошла. Я испугалась. А на следующее утро Карнавала уже не было… И Эмили тоже.

Она затихла. Мало-помалу силы покидали её, утекали, как вода сквозь пальцы. Лицо оплыло и посерело, в глазах появился стеклянный блеск.

— С тех пор она снится мне каждую ночь… Я старею, а она всё такая же юная. Она идёт по своей дороге в короне из осенних листьев и смеётся, смеётся надо мной, над моей никчемной жизнью… Над тем, как я все эти годы гнила в этом городе, мыла полы и рожала детей. И не узнала, куда же вела эта дорога… дорога в ночи, за Карнавалом. Но теперь… теперь Карнавал вернулся, и она вернулась… Она здесь, я чувствую… Теперь я тоже свободна…

Она замолчала; лицо её стало свинцово серым.

— Карнавал… — прошептала она. — Эмили… Карнавал…

— Прабабушка! — взмолилась Матильда.

Но прабабушка была мертва.

Осень. Горящая, жгучая. Лесной пожар, заключённый в каждый кристалл звенящего воздуха. Ветер разметал по судорожно скрюченным ветвям деревьев все краски заката. Как дым, поднимаются от остывающей и коченеющей земли приторные запахи. Всё лживо, всё изменчиво, словно паутина, сплетённая из северного ветра и нестерпимо прозрачных солнечных лучей. Солнце изменилось, оно уже не то, что летом. В эти странные дни, когда всё зыбко, всё неустойчиво, в него проник — капля за каплей, — яд луны. И солнце поблекло, остыло, повернулось к стекленеющим лугам другой, холодной ипостасью.

Небо медленно, но верно лиловело. Солнце ещё светило, плюясь раскаленной лавой; но в другом закоулке неба уже проступала белая плёнка луны.

В час, когда солнце и луна светят вместе, возможно всё.

Матильда не знала. Она только шла по пустеющей улице, в конце которой виднелся лес, едва различимый, серый, пустой. (Знала Шарлотта. Она знала всё, знала заранее, и её пальцы — тонкие, бессильные, никогда не державшие ничего, тяжелее книги, бессознательно касались шеи, полускрытой узлом волос цвета заката. Ветер с болот навеял ей на лицо улыбку — холодную, острую, точно кинжал).

Матильда не знала. Не знала о том, что небо темнеет, что смутные тени, покинувшие лес, заполняют его, словно гости — бальную залу. О том, что солнце скользит в луну, как в зеркальную пропасть, разбиваясь на бесчисленное множество осколков. Не знала о том, что в диких виноградниках длинные лозы шевелятся, будто змеи, и густой, как солнечный свет, как кровь, приторный сок стекает на землю. Что далеко — за лесом — за лугом, простёртом, как рана, навстречу пропасти неба — в чёрных болотах, куда не проникнет солнце, где светит луна и болотные огни, возрождается древний, истерзанный бог. Что воздух отравлен его дыханием, что в закатном сверкающем свете — его безумие. Юный бог, прекрасный, как сон, безжалостный, как ребёнок… Он снова родился, он здесь. Волки в лесах недоверчиво льнут к шоколадной опавшей листве, к холодной земле, пахнущей тленом, и их голоса возносятся к небу, как песнопения. Опьяневший закат беснуется в небе, которого нет. Есть пустота; огненным вихрем мечется он в пустоте, пытаясь достать рыжим хвостом до бледных призраков звёзд.

Беги, Матильда. Беги от кровавых слёз, горящих на небе, от бархатистого мрака, который ползёт с болот. Ветер касается губ, он обжигает, пьянит. Горечь, Матильда. Горечь, горечь и горечь… И пустота внутри, такая же, как в небе; такая же, как за протёртой до дыр тряпичной маской луны. Лишь золотые осенние листья гаснут в чернильной воде болот. Лишь над лугом вздымается серый шатёр, и пурпурные звёзды горят на его стенах… Это обман, Матильда, беги от него. Беги, пока яд не проник в твоё сердце, не затуманил глаза. Беги, пока мёртвый бессмертный зверь, спящий в тебе, не почуял запах вина и крови и не воскрес, не проснулся, не разорвал твою душу…