Дана Посадская - Алтарь

— Почему ты выбрал именно этот монастырь, мальчик? — спросил старый монах, пытливо сощурив красноватые и влажные глаза. На его обмякшей пыльной коже волновалось море морщин — и глубоких, как шрамы, и тонких, как паутина.

— Что ты здесь ищешь? — повторил монах настойчиво. — Посмотри вокруг. — Он неуклюже взмахнул рукой. — Когда-то это был настоящий монастырь, а теперь? Сад зарос так, что и шагу нельзя ступить. Вместо крыши — птичьи гнёзда. Стены рушатся с каждым днём; по ночам здесь гуляет ветер и пробирает до самых костей. Витражи… — он с трудом закинул голову, — витражи все в плесени и паутине. Есть тут нечего, кроме ягод. Ещё, пожалуй, можно половить рыбу в пруду, но он весь зацвёл и годится разве что для падали. И здесь нет монахов кроме меня — вот уже полвека, мальчик. Только я да зайцы и дикие куры — с ними не так одиноко. Я здесь один, мальчик, совсем один.

Мальчик сидел, не шелохнувшись. Затем он медленно поднял большие тёмные глаза, тускло светившие на исхудавшем жёлтом лице. Он оглядел напряжённым взглядом замшелые старые стены; разбитые витражи под потолком, сквозь которые робко лился прозрачный, как золотистый шифон, солнечный свет; грубые каменные плиты на полу, поросшие дикой травой.

— Вы не один, — произнёс он, наконец, высоким надтреснутым голосом.

Старый монах вдруг отпрянул, лицо его исказилось.

— Не один? О чём ты? — пробормотал он, пряча глаза.

— С вами Господь, — просто ответил мальчик.

Лицо старика прояснилось; из груди его со свистом вырвался вздох.

— Я мечтал… именно об этом… — продолжал тем временем мальчик, заворожёно глядя вдаль. Голос его звучал, точно шелест листвы за разбитым окном. — Обитель в глуши… вдали от мирских соблазнов. Только я и Господь… Как древние святые — те, что уходили в пустыню…

— Древние святые? — монах лукаво сощурился. — Так вот на кого ты хочешь походить? Будь осторожен, мой мальчик. Это гордыня, а гордыня — смертный грех.

Мальчик вздрогнул, на его лице проступили красные полосы — как от пощёчины.

— Ну, ну. Не обижайся. — Старик неловко похлопал его по руке. — Я пошутил. Ты уж прости старика. Сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

— Пятнадцать… — монах опустил дрожащие морщинистые веки. — Мне тоже было пятнадцать… когда я пришёл сюда… в этот монастырь. Но я не был похож на тебя, нет, совсем не похож. Я не хотел жить один в глуши, как древние святые. Этот монастырь приглянулся мне именно тем, что был большой и богатый, известный во всей округе. И монахов тогда здесь было столько, что не сосчитать. Да, хорошее было время… — он замолчал, беспомощно моргая слезящимися красными глазами.

— Но почему… — мальчик запнулся. — Что же случилось? Почему монастырь разрушился и опустел?

Старик долго молчал, шевеля беззвучно губами. Руки его неподвижно лежали на обтянутых чёрной сутаной коленях, как мёртвые птицы.

— Слухи, — прошептал он, наконец, — Дурные слухи….

— Слухи? — повторил мальчик, как эхо.

— Нет, нет. Не просто слухи. — Монах ещё ниже склонил голову, пряча глаза. — Это была правда — то, что говорили про наш монастырь. Нас искушал… нечистый. Сам Сатана… сам враг человеческий… в облике прекрасной женщины.

— Но ведь, — робко начал мальчик и тут же осёкся.

Старик бросил быстрый и острый взгляд из-под мохнатых седых бровей.

— Ты хочешь сказать, что это обычное дело? Что в любом уважающем себя монастыре монахов по ночам совращают бесы, дабы сманить с пути истинного и утащить прямо в ад? Верно? Ты об этом подумал?

Мальчик опустил ресницы в знак согласия.

— Но это было другое… да, совсем другое. — Губы старика побелели, голос зазвучал хрипло и глухо. — Это случалось, не ночью, в келье, нет. Это было в церкви… во время богослужений.

Мальчик негромко вскрикнул и перекрестился. Но старик уже не замечал его. Он смотрел вдаль, голова его тряслась, по лицу пробегала дрожь.

— Она появлялась из-за алтаря. Женщина. Дьяволица. В чёрном плаще с капюшоном. Её лица не было видно — только тёмные волосы — и белый кусочек лба. Но всё равно, всё равно… — Он задохнулся. — Она шла между нами по церкви, как тень… и даже на нас не смотрела. А мы все стояли и не могли ничего — ни шелохнуться, ни перекреститься, ни прочитать молитву. А когда доходила до конца, тогда — тогда она вдруг оборачивалась и снимала капюшон. И мы видели — видели её лицо. Её лицо… Не спрашивай, мальчик, не спрашивай меня о нём! — закричал он пронзительно, хотя мальчик не издал даже вздоха. — Её лицо… глаза… я не могу объяснить. Нет, не могу. Но я чувствовал…. чувствовал… — его голос упал до свистящего шёпота, — Если только она посмотрит на меня… и поманит… хотя бы мизинцем… я пойду за неё куда угодно… в самое сердце ада… в пасть Сатаны…Куда угодно, Боже! И все остальные чувствовали то же, я знаю. Все.