Дана Посадская: Возвращение карнавала

Оно так уродливо, — она брезгливо передёрнула плечами.

Неужели для тебя это так важно?! — вскричала Матильда, слетая со стула. Её порыв ей самой показался нелепым и грубым по сравнению со статуарной неподвижностью Шарлоты. — Ты могла бы… могла…

Знаю, — Шарлота скривила презрительно губы; её зрачки то сужались, то расползались сосущими чёрными пятнами. — Жить как все, ты это хотела сказать? Кино, вечеринки, клубы, визиты к друзьям? Десять Янов вместо одного? Ты это мне предлагаешь? Лезть из кожи вон для того, чтобы стать безногой пародией на… нормальную девушку… вместо того, чтобы быть самою собой?

Она резко откинулась в кресле — словно надломился беспомощно цветок с пышными рыжими лепестками. Голова её томно приникла к спинке. Зрачки становились всё шире и шире, пока тьма, поднимавшаяся, казалось, из самого сердца Шарлоты, не поглотила без остатка серый полумесяц, и глаза не стали абсолютно чёрными.

Матильда, — сказала она так мягко, что у той задрожали руки. — Неужели ты не понимаешь? Если бы я не была такой… если бы я была здоровой, как все, я бы не знала, как избавиться от этой суеты, которую ты мне предлагаешь. Мне это не нужно. Мне достаточно этого кресла… моего окна… моих мыслей. Это кресло, моё увечье… они позволяют мне быть собой и больше никем. Быть не такой, как другие. Они мне дали свободу, Матильда… — Её голос таял, как воск, растекаясь в предзакатной тишине. Она замолчала. Её непроницаемые чёрные глаза неотрывно смотрели на ноги — так, как будто те были далеко-далеко. Так же далеко, как и Матильда, мимо которой взгляд Шарлотты проносился, как чёрный межзвёздный вихрь. И она была так же бесполезна для Шарлотты, так же не нужна ей, как эти ноги. Заметит ли Шарлотта, если она уйдёт не попрощавшись?

Но она не могла уйти.

Шарлотта смотрела в окно. Её лицо казалось зеркалом, отражавшим полумрак. Какие странные, ранние сумерки. И вдруг…

— Что? — встрепенулась Матильда.

— Ничего.

— Ты только что сказала… «Карнавал».

— Карнавал? — повторила Шарлотта. Опять это чувство горящей плети на обнажённой спине. — Тебе показалось.

Конечно, ей показалось. Мир иллюзий, вот это что такое. И Шарлотта — повелительница иллюзий. Все эти годы ей казалось, что Шарлотта — её подруга, что она должна приходить сюда каждый день и сидеть подле неё, как весталка, хранящая священный огонь. Зачем ей это? Зачем пытаться приручить чёрную кошку со стальными когтями? Зачем, если эти когти исполосовали её сердце?

— Карнавал…

Снова этот беззвучный шёпот. И снова боль. Её руки в огне. Священный огнь… смертельный огонь… волосы Шарлотты…

Уйти, бежать, пока ещё не поздно…

Но разве уже не поздно?

— Карнавал…

Вот её дом. Калитка пронзительно жёлтого цвета, вся в глубоких причудливых трещинках. Дверь, железная ручка, нагретая солнцем. Полусгнившие яблоки валяются в ещё густой и зелёной, но уже тускнеющей траве. Эта трава так упорно прорывается между разбитыми серыми плитками, которыми выложена кривая, несуразная дорожка к дому. Глядя на эти твёрдые побеги, живыми ножами пробивавшие камень, Матильда всегда вспоминала Шарлотту. Почему? Она не знала…

Она толкнула дверь, и тут же её обступили, как будто призывая к ответу за что-то, с рождения знакомые шорохи и запахи. Занавески на окнах. Вот здесь кружево разорвано, здесь — пятно от жирного соуса. Циновки хрустят под ногами, выдавая её присутствие. Жужжат мухи — уже давно полноправные обитатели дома. И пахнет сыростью, липкой, осенней, проникающей в каждый угол, затянутый паутиной, под каждую половицу…

Всё такое резкое, такое реальное, по сравнению с домом Шарлотты, где стены как будто стеклянные. Да и есть ли он, дом Шарлотты? Она не могла его вспомнить. Только саму Шарлотту — бледную тень за темнеющим синим стеклом. И Нина, рабыня, верный пёс, у её неподвижных ног. А всё остальное — всего лишь иллюзия, тени. Обман, созданный волей Шарлотты, её всемогущей безжалостной волей. Вот она, Матильда — существует ли она? Или она всего лишь снится Шарлотте, задремавшей у окна с раскрытой книгой на коленях?

Мать стояла у комода, перекладывая стопки белья из одного ящика в другой — монотонно, как заведённая. Какая разница, в конце концов, где именно будут пылиться эти штопаные простыни?

Вот так и я, подумала Матильда равнодушно, буду через тридцать лет стоять у комода. У меня будут такие же иссохшие жёлтые руки и морщины на лбу. Я буду носить тёмно-синее платье и поджимать тонкие губы. И это бельё, и комод, и дом, где вечно что-то скрипит, кипит, или киснет в тазу с мыльной водой, будут для меня важнее всего на свете.