Дана Посадская: Возвращение карнавала

Она вообще не смотрела вниз, на тротуар, по которому двигались люди, на мостовую, где дребезжали машины. Она жадно впивалась глазами в небо. То голубое, то пепельно-серое, то беспримесно чёрное, оно меняло цвет с каждым часом, и вместе с ним менялись глаза Шарлотты. Она жадно выпивала жалами зрачков даже редкие и узкие просветы лилового между домами напротив. Сами дома и те, кто в них жил, нисколько её не трогали. Сгори они — и она бы лишь улыбнулась. Они мешали ей видеть небо.

Ясное небо, как синяя кровь; свинцовое небо; небо, оплетённое нитями звёзд, словно призрачным белым плющом… Она словно ждала от него какого-то знака, не усомнившись ни на секунду.

Поздним вечером лицо Шарлотты казалось Матильде отражением луны в тёмном стекле. Такой призрачно белой была её кожа, не знавшая солнца бессчётное множество лет, проведённых Шарлоттой у окна в объятиях старого кресла.

Когда-то она была странным ребёнком. Как смерч, как водопад, как бенгальский огонь — стремительный и безжалостный. Уже тогда она любила одиночество — и уносилась в густой заброшенный лес — царство мха, опавших сосновых игл и зелёных теней, — или на берег рокочущего моря, лизавшего грязно-жёлтым языком прибрежные камни и впадавшего в небо так же неизбежно, как впадали в него все окрестные реки.

Однажды родители Шарлотты взяли её с собой в поездку. Она не хотела. Её заставили. Всю дорогу она сидела, сжавшись в комок, и ярость искрила в её глазах электрической дугой.

Машина разбилась.

Родители Шарлотты погибли на месте. Сама она осталась жива — но лишь наполовину. Её ноги больше ей не подчинялись. С тех пор она и замерла навеки у окна в неизменном кресле-качалке — хрупкая, точно сплетение ивовых прутьев и неподвижная, как скульптура.

Шарлотта ни в чём не нуждалась, ни в чём не знала отказа. Ведь у неё была Нина — её старая няня. Нина не просто любила Шарлотту — она её боготворила. Матильде порой казалось, что та ужасная трагедия подарила Нине бессознательную радость, — ведь теперь Шарлотта принадлежала ей одной и была навеки беспомощна, как младенец.

Принадлежала? Нет, это было не так. Скорее, Нина принадлежала Шарлотте. Её любовь была любовью собаки — любящей слепо и безраздельно и находящей высшее счастье лишь в угождении прихотям хозяина.

Как-то Шарлотта сама об этом сказала — вскользь, — она не считала Нину достойной темой для разговора. Матильда возмутилась.

Шарлотта, как ты можешь сравнивать Нину с собакой?!

Шарлотта свела свои тёмные брови.

Ты права, пожалуй. Нина намного удобней собаки. Разве собака смогла бы кормить меня и купать?

Матильда содрогнулась, но промолчала. Она давно привыкла к цинизму Шарлотты. Шарлотта вновь повернулась к окну, впилась глазами в серую дымку — словно ища среди облаков и вечерних теней вход в другой мир, где не будет Матильды, Нины, собак, плетёного кресла, держащего в плену её бесполезное тело — не будет самого этого тела, неспособного даже подняться… А будет огонь её глаз — то серых, то чёрных; звёзды на небе, холодные ногти северного ветра, влажное пламя росы на спящих лугах и дикий полёт — как тогда, когда машина потеряла управление и неслась в никуда, как комета, упавшая с неба…

— Ты одна, — произнесла Шарлотта. — Это радует.

Матильда вспыхнула и прикусила губу.

— Ян…

— Ян? Да, кажется, именно так зовут твоего любезного брата. Надо сказать, это очень стесняет — когда он приходит вместе с тобой, мнётся в углу, что-то бормочет, пока, наконец, не соблаговолит уйти. Кстати, у него безумно длинные руки, почти как у гориллы, — ты не находишь?

— Шарлотта!

— Да, дорогая, я знаю, что он твой брат, но руки у него от этого короче не становятся. Да что вообще ему здесь нужно?

— Он просто… он просто хочет видеть тебя, Шарлотта, — проговорила с Матильда с усилием. — Он… — она осеклась. — Ты ведь нигде не бываешь, — закончила она неловко и тут же покраснела ещё сильнее — так, что на глаза навернулись едкие слёзы.

Шарлотта сидела, лаская взглядом тлеющих тёмных глаз свои безупречные белые руки, покоящиеся на коленях. Казалось, неловкость и смущение подруги её забавляли — левый край её тонких бесцветных губ искривился в еле заметной улыбке, ресницы чуть-чуть задрожали.

— Ты бы могла выходить… я бы тебя вывозила… Нина… — произнесла, наконец, запинаясь, Матильда. — У тебя же есть кресло… на колёсах…

Кресло, действительно, было и стояло сейчас, мрачно блестя латунью, в самом дальнем углу, полу прикрытое тяжёлой струящейся портьерой. Под его неуклюже вывернутыми колёсами затаились комки паутины и пыли. Шарлотта посмотрела на него изучающе, как будто видела в первый раз.