Зоя Туманова: Пока горит свеча

Слушать было полезно и лестно, а смотреть… Да еще на фоне африканских масок, кубинских циновок…

В кафе, напротив окон, включили музыку — заигранный Макаревич хрипловато вещал:

Где-то она еще горела, эта свеча, внезапно он ощутил с пугающей четкостью силу, упругость мускулов, готовность легко вскочить, куда-то помчаться, обгоняя бег осенних листьев по асфальту. Может, рано списывать в архив то, что, казалось, ушло с молодостью, — мобильность мысли, тела, всего склада жизни… Почуялись какие-то скрытые возможности… Или — не такие уж скрытые?

Она замолчала, ища взглядом по столу, потянулась за сигаретами, прекрасная возможность показать, что ты не из леса, — и свой «Данхилл» предложить, и зажигалкой щелкнуть, и вообще…

— У вас, мне кажется, наступает обеденный перерыв? Что, если мы — ну, хоть в то кафе? Напротив? Или…

Она посмотрела, прищурясь, словно взвешивая предложение, и сказала решительно:

— Идет! Куда — я объясню после… Но у меня еще один десятиминутный разговор с техредом. Ждите у подъезда, ровно десять минут, я не из опаздывающих женщин… Сверим часы? Сколько на ваших?

Прозвучало по-командирски, он сдвинул рукав пиджака — какое все-таки старье эти узорные стрелки…

…Глаза заслезились. Прищурился. Лидия?

«У тебя еще полчаса в запасе. Подари мне из них десять минут. Если уж не можешь отложить…»

Вспыхнуло раздражение и вдруг угасло, он впервые заметил на лице жены лиловатые тени, завалы под глазами. И что-то незнакомое во взгляде — какая-то боящаяся себя, затаенная радость… или тревога?

— Послушай, а не стоило бы тебе показаться врачу? Что-то ты все хандришь… зябнешь… А?

— Я уже показалась, — без выражения, как-то бесцветно произнесла Лидия.

Сердце стиснул кто-то, точно резиновую грушу, и не отпустил. Он почти закричал:

— И что? Что с тобой? Ты больна?

Она покачала головой, шевельнулись бледные губы, Борис не услышал, угадал:

— У нас с тобой будет ребенок. Вот… А теперь иди — ты куда-то собирался?

— Куда я собирался? Что ты говоришь? Лида, Лика, Ликусенька моя! Тебя же надо на ладонь посадить и носить!

— За Стаськой придется сходить тебе. Совещание в отделе главного конструктора!

Голос в трубке звучал с каким-то железным призвуком, впрочем, и без телефона была та же непререкаемость: я сказала!

И не поспоришь, и не объяснишь, какая куча дел сбежалась именно на этот вечер! На лысых колесах далеко не уедешь, Афанасий тянул неделю, обещая и откладывая, теперь уже крайность, значит, сдерет, как с белки шкурку! С машиной будет легче, и все же… Гранки прочел, успел, но надо же их вернуть в журнал, там график, от Киры не уйдешь без кофе, без разговора, она же ему открыла эту кормушку, она может и закрыть! Детсад, ну, это быстро, Стаську — к Елене, должен быть и от подруги жены какой-нибудь прок, кроме перемывания косточек своим непрекрасным половинам… Интересно, успеет ли он к семи? Маркин сказал: «Междусобойчик персон на двадцать, будет Новак, и тебе надо быть». Ежу понятно, что надо, кое-какие сведения профильтровались! Новак… Бывало, проходил на расстоянии своего вздернутого носа — не замечал, не здоровался. Время бежит, времена меняются. Хуже всего, что вся эта мешанина дел, забот, обязательств пришлась на родительский день.

Да, так было задумано, когда разменивались, — один вечер в неделю — целиком матери, ей и только ей. И соблюдалось поначалу — бросая все, мчался в эту тихую комнатку, где и пахло особенно, корицей, что ли? Безделушки, памятные с детства, особое печенье, особо нарезанный салат, только к нему устремленные глаза. Мама…

Иногда приходилось пропускать, переносить — работа, семья. Мама понимает — ни упрека, ни жалобы. Но — сколько же можно!

В этом месяце, ну да, ни разу! И сегодня — опять! Зарез, безвыходняк, безнадега…

Знакомое чувство тесноты жизни охватило его. Прежде думалось — из-за тесноты в квартире, из-за того, что сталкиваются две хозяйки, разные поколения, вкусы, принципы. Маркин устроил удачный размен, разумеется, «по договоренности» — весьма солидной. И все равно жить было тесно, душно, ни просвета — в покой, самоуглубленность, сердечную тишину…

Может, удастся заехать к матери хоть на четверть часа? Глянул на часы, чертыхнулся: это же мои, неторопливые! Самое удачное приобретение моей жизни!

…Уже как сон вспоминалась оранжево-черная фантасмагория той ночи, и чего ради его занесло на мост, уже не вспомнить. Хватил мороки с этими часами, в мастерские носил, вроде бы подправляли — глядь, в самый неподходящей ситуации опять отстали на полчаса!