Зоя Туманова - Веточка из каменного сада (сборник)

Постучали осторожно.

Хозяин дома — по профессии художник-реставратор, по душевной страсти коллекционер, Герлах, Тарас Федорович, завернул руку за спину, стал нашаривать очки, не нашел, разумеется. Со скрипом поднялся, прошмыгал шлепанцами к двери, открыл. Задранную с почти воинственным любопытством голову пришлось наклонить: за дверями был мальчик.

— Учительница не тут, напротив! — предупредил Герлах неизбежный вопрос.

— Я к вам… — не вполне уверенно произнес мальчик.

Тарас Федорович сделал вальсовый оборот, высматривая, что бы такое отдать этому очередному макулатурщику, поклоннику «Королевы Марго». Газеты? Отдашь иной раз, а потом ищешь нужный номер, кусая кулаки. И тут вспомнилось, что очки-то в кармане. Живо оседлал ими нос, мир проявился, пояснел, как промытая живопись. Герлах увидел не мальчика вообще, а данного, определенного. Юный гость был весь крапчатый, словно прошелся под струей краскопульта, не то что нос, щеки, — даже уши в густом набрызге веснушек; небольшие глазки, того же тона, сошли бы за пару веснушек покрупней.

— Крохмалев, — констатировал Тарас Федорович, еще не веря в реальность явления.

— Вы говорили «приходи», вот я и пришел, — пестренькую физиономию осветила настороженная, готовая спрыгнуть с губ, в случае чего, улыбка.

— Друг мой! — со всем жаром чувства воскликнул Тарас Федорович. Прости, не узнал без очков! Я весьма рад… весьма! Сейчас я тебе все, все покажу! А первым делом — ее! Вон, видишь, висит над дверью?

— Она? — окрыленные изумленьем глазенки сходство с веснушками утеряли.

— Она! — торжествуя, подтвердил Тарас Федорович.

Из-за нееи свершилось это знакомство, для Тараса Федоровича вовсе не ординарное.

После он думал: сняла, что ли, повязку с глаз капризная римская дама Фортуна да и решила наградить усерднейшего из своих почитателей?

Ведь не вздумай он тогда, без всяких разумных оснований, свернуть с магистрали на боковую, кривоколенную, не затронутую еще сносом улочку, не развяжись в ту пору шнурок башмака, не поищи он глазами крылечка, пригодного, чтобы ногу поставить и тот шнурок завязать, так и проплыло бы мимо, пропало, потонуло во мраке безвестья — сокровище.

На равнодушный глаз оно, сокровище, было просто проволочным оскребышем для грязной обуви, что кладут перед ухоженными крылечками чистюли-хозяйки. Но глаз Герлаха был не равнодушный — и разглядел под ошметьями глины, под рыжиной ржавчины клепаные на гвоздик кольца…

Это была старинная кольчуга, бог знает, из какой дали времен и пространств, по каким зигзагам судьбы занесенная сюда вот, в еще не поновленный уголок Ташкента, занесенная — и приспособленная к делу практичным нашим веком.

Состояние души Тараса Федоровича было такое: в жилах — борьба кипятка со льдом; острый, как бритва, порыв — немедленно схватить и унести — тотчас разбившийся о монолит убеждения о неприкосновенности чужого.

Великолепная, спасительная мысль: он же может заплатить!

Лишь бы хозяева были дома! Дергался палец, не попадал на кнопку звонка, потом звонок залился, пронзая слух, дверь недоверчиво приотворилась…

— Вам кого, гражданин?

С первого взгляда на хозяйку дома, с первого ее слова он понял, что дело предстоит нелегкое. Если б кому-то понадобилось изваять аллегорическую фигуру Обывательницы-Себе на уме, не найти бы лучшей модели, чем это булкообразное, с изюминками глаз лицо, сивые волосы, стянутые узлом на затылке, чем эти тугие баллоны рук с пухлыми пальцами цвета сосисок, чем эта фигура, распространившая себя во весь проем двери. И голос — густой, окрепший в базарно-трамвайных перепалках…

Да, надежд мало, но Тарас Федорович отступать не привык. Да и куда тут отступишь?

Постарался представить себе, что за этими упорными, буравящими зрачками живет же душа, пусть стиснутая житейщиной, заплывшая жиром. Надо только пробиться к ней, достучаться словом…

Тщась убедить, он вздергивал брови, выкатывал глаза; говорил, сбиваясь:

— Уважаемая, видите ли, вещь эта, — мгновенно согнувшись, он бережно, концами пальцев прикоснулся к бесценной вязи металла, — есть основания полагать, очень старая вещь… Исторического, музейного значения, понимаете? Вы не могли бы уступить ее мне? Я заплачу. Я прилично заплачу… я…

Он сбился окончательно, видя, как пухлое лицо, прямо на глазах, в один миг, налилось сердитой краснотой, словно томатным соком. Глаза почти исчезли — в яростном прищуре. И слова полетели, будто камни, хотелось заслониться рукой: