Татьяна Мудрая - Меч и его палач

И моя мантия, повернутая казовой алой стороной кверху, что Арман набросил на мои плечи сзади и застегнул на верхнюю, «ангельскую» застежку.

И мой… мой Торригаль – Гаокерен поверх толстых пергаментных страниц. Хитрецы чертовы… Тати полуночные. Когда спроворили, а?

Меня уже успели просветить, что весь ритуал должен исходить из моего сердца, а не моей головы, и поэтому от меня требуется как бы вознестись душой и отыскать нужную формулу клятвы по наитию.

Итак, я поклонился Мечу и Книге, поднял чутко теплеющий, живой клинок на вытянутых руках…

И меня подхватила переливчатая, как бы черно-алая волна.

– Вяжу себя клятвой и окружаю себя словом… Пусть будет мое «да» моим «да», а мое «нет» – моим «нет». Клянусь – по мере сил моих и сверх земных сил моих – держать скондский закон прямо и землю скондскую в равновесии. Помогать тому, что должно родиться, и отсекать порочное. Блюсти справедливость и взращивать милосердие. И да не будет мне в моих делах весов более точных и судьи более строгого, чем моя совесть. Если же изменю себе или не в силах буду совершить должное, да обернется против меня мой прямой клинок, на котором и даю это ручательство.

Всё. И холодная дрожь по коже…

Нет, то был не Хельмут. И не Торстенгаль. Кто сказал клятву за меня?

Мантию снимают с моих плеч и благоговейно сворачивают – темной стороной кверху.

Живой клинок не проявляет признаков инобытия. Холоден и недвижим.

….Как мне объяснили, ради моих особых дел мне придется разъезжать в седле или экипаже по всему Сконду, подбираясь даже к череде высокогорных сторожевых гнезд. Хотя именно там люди не стремятся ни переступить через закон, ни уйти от Божьего возмездия: ибо живут на грани того и другого.

В качестве видимого знака моих высоких полномочий я получаю еще один знак из множества моих регалий: точно пришедшийся на средний палец левой руки золотой перстень с опалом – «клоуном», пламенным с темными как бы лоскутками иной материи. Арлекин, называют такой самоцвет рутены в трудах своих рудознатцев.

Врученный мне скимитар уже назван до меня, и тяжелым словом: Ал-Хатф, «Смерть». Это выведено на той стороне клинка, которую я привык считать женской, – мужская сторона там, где пишется девиз или изречение. Славный наш Грегор очень этим удручен, даже предложил мне окрестить клинок заново, но я не хочу, потому что уже прочел врезанные в атласно-черную сталь слова этого девиза:

«Я есмь. И нет иной справедливости, помимо меня».

Теперь эта надпись надолго станет моей судьбой.

Ибо не мир принял я с листов Книги, но меч.

Время листает страницы той летописи, которую пишет наш милый Арман Шпинель Ал-Фрайби на лучшей в мире бумаге из шелкового тряпья остро заточенным пером из тростника. Остротой своего тонкого кривого скимитара он рисует совсем иные письмена. Впрочем, ребек наш Арманчик он отнюдь не забросил – это же удовольствие на все времена. Для женщин…

Ортос, подрастеряв свою младенческую шкурку, отрастил черные кудряшки, потом они как-то враз выпали и сменились белокурыми, но годам к двум стало ясно, что его цвет – русый. Почти как у меня самого: не пойми что. Однако мальчик растет хорошеньким, детские хвори касаются до него лишь слегка – чтоб ему не пришлось переживать их во взрослости. Влюблен в Грегора и его монахов, в птиц, мышей, кошек, собак, цветы и маму Рабию, которая не так давно подарила ему ещё одну сестренку.

Старается примирить всё и вся в этом своем покамест уютном мире.

Сам Грегор буквально погряз во врачевании – со всех концов Сконда ему в его хижину при монастыре шлют травы и плоды, каменный порошок и окаменевшие смолы. Женщины его почти не смущаются и открывают перед ним далеко не только лица – он кажется таким безвредным! Словом, уж эта серенькая мышка обрела свой жирный кусок сыра и прочно поселилась внутри него.

Рабиа появляется на нашем горизонте куда реже Сейфуллы: оба начали исчезать снова и на сей раз, похоже, порознь.

Я изучаю скондский язык и скондские законы – негоже мне быть простым исполнителем. Они часто меня забавляют: если хозяин пригласил вора в дом, то паршивца за похищение чужого имущества не судят. Только за злоупотребление доверием. Бедняка, который неловко стащил кусок хлеба или шаровары с бельевой веревки, сытно кормят, наряжают в новое, однако похищенное о цепляют ему на шею с помощью хитрого узла: пока не развяжешь – думай, не легче ли было бы чуток унизиться и попросить. О нарушении уз супружества (а это после измены государству и государю самое страшное преступление и, строго говоря, единственное изо всех наказывается смертью) должны свидетельствовать четыре человека, не связанных никакими родственными или иными узами и увидевших акт все сразу и в самой недвусмысленной форме. Как такое может случиться вообще – не могу себе представить…