Андрей Русанов: Главы Апокалипсиса. Начало

Под ногами хлюпала грязь, ветер хлестал тугими струями дождя по лицу и рвал на части замерзающее тело. Я поднял воротник и как можно сильней втянул шею. Холодно.

— Внучок, что бы ты не увидел али не услышал сейчас, – не бойся. А коли струхнешь, то… – дед выдержал паузу, затем усмехнулся и добавил, – да и зачем жить на свете, ежели боишься…

Мы углубились в лес и чем дальше отходили от нашего лагеря, тем лес становился страшнее, дремучее. Впереди шел дед, после Татьяна, замыкал процессию я.

Воздух постепенно наполнился непонятным звуком. Звук нарастал, превращаясь в гул, какой бывает, когда на ТЭЦ выпускают пар. Незаметно гул трансформировался в рев, рев постепенно превратился в канонаду. Отчетливо слышались взрывы, стрекот выстрелов, рев техники и лязг металла. Земля содрогалась под ногами, а воздух колыхался и движения его я ощущал всем телом. Таня зажала уши руками, но упорно шла за дедом. Признаюсь, мне тоже хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать всей этой какофонии ужаса. Мозг отказывался верить, понимать и принимать то, что происходило вокруг.

… Непонятное пугает. Оно вползает в душу, терзает ее, сжигает нервы. Мозг пытается найти объяснение происходящему, выдвигает и принимает бесконечное множество теорий, отказываясь верить в очевидное, «закипает».

Недалеко что‑то ухнуло, затем раздался непонятный воющий звук. Интересно, что это?

— Ложись! – рявкнул дед.

Инстинкт самосохранения и рефлексы сработали мгновенно – я плашмя плюхнулся лицом вниз, увлекая за собой Таньку. Мысли испарились. Когда есть грань между жизнью и смертью, места уму и мыслям нет – есть место осознанности и пониманию.

Что‑то взвизгнуло рядом, взорвав пространство и оглушив. Меня подбросило в воздух, потом снова бросило наземь, накрыв слоем теплой земли.

— Вперед! – опять рявкнул дед.

Если бы так, как стартанул я, стартовали наши белорусские спортсмены, то все рекорды на всех состязаниях по беговым видам спорта были бы наши, да еще и фору бы многим дали. Я буквально вынырнул из‑под засыпавшей меня земли, словно пушинку (такой легкой она показалась) схватил Таньку и ломанулся вперед, как лось по кукурузе. Нет – как стадо лосей, – только ветки трещали, да в ушах ветер свистел (я искренне надеюсь, что это был именно ветер, а не что‑то иное).

Снова глухой звук, треск и скрежет – так лопается ствол дерева. Время застыло – я обернулся на шум. Воздух полон гари, он звенит и слегка вибрирует. Обломанный ствол метра в четыре высотой, из которого во все стороны торчат волокна и свисают куски коры, напоминает сломанную ветку. Дальше – нет ничего, а выше, примерно в метре… висит, медленно опускаясь и заваливаясь в сторону, верхняя часть ствола. Была вековая сосна и – нет вековой сосны…

Что‑то свистит в воздухе над головой. Будто срезанные гигантской бритвой, ветки падают на землю где‑то за спиной. Глухой удар, земля подпрыгивает, затем разрывается на части огромным черным фонтаном.

Опять раздался тот самый воющий звук. Я шлепаюсь в грязь, пытаясь защитить свою голову и Таньку.

Впереди дымящаяся яма, ползу в нее. Адреналина в организме столько, что для крови, похоже, не осталось места. В яму запрыгивает дед. Одной рукой он держит шапку, второй хватает Таньку.

— Бегом!

Я на четвереньках – одной рукой помогаю себе, второй все еще не отпускаю Таньку – вылетаю из воронки. Мы несемся вперед словно ветер, а сзади со стоном тяжело встает на дыбы земля. Краем глаза вижу белую вспышку, в спину и левый бок бьет тугая волна.

Все вокруг – только черное и серое, только грязь да гарь.

Спотыкаюсь, но не падаю, – не дает Танька. Откуда в ее руках столько сил? Справа вспыхивает огненный вихрь, и нас обдает нестерпимым жаром.

Мы бежим – без оглядки, сломя голову, обгоняя ветер…

Все вокруг поменялось, даже воздух. Я не знаю, как такое вообще возможно, не могу понять этого, но осознаю изменения всем своим естеством.

Когда, как и куда мы выбежали из этого хаоса, из этого ада, я не знаю. Увидел только, что все вокруг изменилось и – все стало беззвучным. Невольно вспомнились строки из песни Макаревича:

Мысль пришла сама собой, она была ясна, проста и понятна, как дважды два четыре. Она была лаконична и идеальна. Понимание тишины есть тишина. Осознание этого принесло новое и непонятное чувство, близкое к удовольствию.