Дебора Харкнесс - Манускрипт всевластия

Пальцы подсказывали мне, что посвящение писал не друг, а влюбленный.

— Ты тоже любил его?

— Любил, но не в том смысле. Не так, как хотелось ему. Будь его воля, наши отношения повернулись бы совсем по-другому, но воля была не его. Мы навсегда остались друзьями, не более.

— Он знал, кто ты? — Я прижала книгу к груди, как бесценное сокровище.

— Знал. Мы не позволяли себе секретничать, к тому же этот демон обладал редкостной проницательностью. Ты сама убедишься, что от Кита ничего нельзя утаить.

Демон. Ну что ж, мои скудные познания о Кристофере Марло этого вовсе не исключали.

— Итак, Англия. А дата какая?

— 1590 год.

— Назови мне точное место.

— Мы каждый год собирались в Олд-Лодж на старые католические праздники Всех Святых и Поминовения усопших. Мало кто тогда осмеливался праздновать эти дни, но Кита всегда подмывало на что-нибудь этакое. Он читал нам последний вариант «Фауста», которого вечно переписывал. Мы напивались допьяна, играли в шахматы и не ложились спать до рассвета. — Мэтью забрал у меня книгу, положил на стол, взял мои руки в свои. — Как ты, mon coeur, ничего? Не обязательно отправляться туда, можно придумать что-то другое.

Как же, другое! Историк во мне уже пускал слюнки на предмет елизаветинской Англии.

— В Англии 1590 года было много алхимиков.

— Ну да… Не слишком приятный народ, учитывая отравление ртутью и прочие профессиональные отклонения. Для тебя гораздо важнее наличие чародеев, сильных и способных руководить твоей магией.

— В театр меня сводишь?

— Как будто у меня есть выбор, — поднял бровь Мэтью.

— Точно, выбора нет. — Воображение разворачивало передо мной все новые перспективы. — И на Королевскую биржу [77] Королевская биржа в Лондоне была основана сэром Томасом Грешемом в 1565 г. сходим? Вечером, когда зажгут лампы?

— Непременно. — Он привлек меня к себе. — И к Святому Павлу послушать проповедь, и в Тайберн на казнь. Даже Бедлам посетим, и смотритель нам расскажет о его обитателях. — Мэтью весь трясся от сдерживаемого смеха. — Боже правый, Диана. Я увожу тебя в век чумы, где нет комфорта, дантистов и чая, а ты только и думаешь, как выглядит Биржа Грешема ночью.

— Я и королеву увижу?

— Ни в коем случае. У меня сердце замирает при мысли, что ты могла бы сказать Елизавете Тюдор, а она тебе.

— Трусишка, — повторила я во второй раз за вечер.

— Знала бы ты ее, не говорила бы так. Она ест придворных на завтрак. Кроме того, в 1590-м у нас будут другие занятия.

— Например?

— Где-то там имеется алхимический манускрипт, который со временем войдет в собрание Элиаса Ашмола. Мы можем его поискать.

— Он уже написан, и его магия не нарушена. — Я высвободилась из рук Мэтью и откинулась на подушки, пожирая глазами три предмета на кофейном столике. — Мы в самом деле отправляемся в прошлое.

— Да. Сара предупреждала, чтобы мы не брали с собой ничего современного. Марта специально сшила тебе платье, а мне рубашку. — Он достал из саквояжа два простых холщовых изделия с завязками и длинными рукавами. — Шила она вручную и наспех, качество не так чтобы очень, зато встречные не будут хлопаться в обморок.

Из складок платья выпал бархатный черный мешочек.

— Это еще что? А, понятно. Подарок от Изабо. — Мэтью развернул пришпиленную снаружи записку. «Отец подарил мне его на годовщину свадьбы, и я подумала, что Диане он будет как раз по руке».

Внутри лежал перстень из трех составных колец. Два внешних были сделаны в виде рукавов, разукрашенных финифтью и усаженных мелкими камешками на манер вышивки. Из рукавов высовывались золотые ручонки, очень реалистичные — с косточками, сухожилиями и ноготками. Пальчики удерживали во внутреннем кольце огромный, похожий на стекло камень. Прозрачный, не ограненный, он сидел в золотом гнезде с черным фоном. Бриллиант, конечно — кто бы додумался вставлять в такое кольцо стекляшку.

— Ему место в музее, а не на моем пальце. — Сколько же каратов может быть в таком великане?

— Мать носила его постоянно. Он у нее звался граверским, потому что им можно писать на стекле. — Острый глаз Мэтью разглядел в перстне то, чего не заметила я. При повороте золотых ручек все три кольца раскинулись у него на ладони, как веер, и на каждом открылась надпись. — Их делали в знак любви, — объяснил Мэтью. Вот тут сказано «a ma vie de coer entier»: «моей жизни — сердце мое». А тут «mon debut et ma fin», с альфой и омегой.

Эту надпись я перевела сама: «Мое начало и мой конец».