Александр Бруссуев - Радуга 1

— Рождество, задержанные. Получите подарок.

Потом повернулся к прочим, тем, что с погонами на плечах:

— Кто сунется в камеру — застрелю. Ясно?

Никто не ответил, переводя взгляд друг с друга на старлея с пистолетом в руке.

— Вам не понятно приказание старшего по званию? Кто-то имеет что возразить дежурному по роте?

Несмотря на то, что Макс нечаянно ошибся, применив все-таки армейскую терминологию, прочие сержанты и прапорщики согласно закивали головами, некоторые даже попытались приложить руку к срезу своего головного убора.

Наверно, произошедшее событие должно было квалифицироваться по разряду «ЧП», но Максу было легко и непринужденно, словно он только что защитил свой диплом, прекрасно понимая бестолковость темы. До утра воскресенья он был в прекрасном расположении духа: отвечал на ночные звонки, читал свою книжку, пил чай и предвкушал тишину воскресного дня, когда разъехавшиеся по дачам соседи не будут досаждать праведному сну посторонними шумами.

— Так, постой, — сказал утром сменщик. — А с этим Гурьевым что делать?

— Каким Гурьевым? — удивился Макс.

— Да с этим, что в камере в углу прячется. Да ты что, не помнишь, что ли? С сержантом!

Макс удивился, но не подал виду. У него действительно совсем из головы выпал инцидент с зарвавшимся пэпээсником, осталось только хорошее настроение.

— Как это — что делать? Расстрелять!

В понедельник все управление, узнавшее подробности ночного субботнего происшествия, гудело, как пчелиный улей. Дым в курилке, концентрированный, как на проснувшемся вулкане, приобретал самые ужасные образы, в зависимости от воображения рассказчика и амплитудной частоты его (или ее) жестов. После традиционной планерки Макса вызвали на самый верх.

— Да ты что? Совсем страх потерял? Совсем трах-бах-нах? — кричал бордовый от праведного возмущения полковник, колыхаясь вывалившимся из-под кителя брюхом. Вообще-то, кричал он много, но в основном некультурно и неконструктивно, очень часто ссылаясь на родственников, открывая Максу самые сокровенные их семейные тайны, о существовании которых милиция знала лучше, нежели члены семьи. Потом он стал повторяться, захрипел горлом и упал в кожаный диван, уперев взгляд в зловещую улыбку «железного Феликса», почему-то стоявшего в авантажной рамке на казенном столе из Икеа. Ему на помощь поспешил заместитель в ранге майора, доедающего последние нормативные показатели, чтобы осчастливить себя погонами подполковника. Случай ЧП привносил в эту еду отчетливые запахи дерьма, что было нежелательным, как приезд тещи: вынести можно, но какой ценой?

Майор, начавший за здравие («Устав» там, «Закон», даже «Конституция»), закончил заупокой (трах-бах-нах, родственники, бедные родственники).

— Так что произошло-то? — деликатно спросил Макс, когда и тот, выдохшись, тоже принялся играть в «гляделки» с портретом мерзкого поляка. — Задержанные сержанта лишили мужского достоинства?

— Да кому он нахрен нужен? — устало и еле слышно произнес полковник. — В морду плюнули пару раз, вот и все.

— И в чем, собственно говоря, проблема? — Макс сделал удивленно-вопрошающую физиономию.

Майор с полковником переглянулись и развели руками.

— Свободен, — сказал заместитель, начальник только рукой махнул в сторону двери.

Сержанта уволили из органов внутренних дел. Он помыкался по городу, но без любимой работы жить не мог. Сначала его бросила жена, привыкшая к причастности в ненаказуемости, потом прекратился доступ к бесплатному алкоголю, потом у кого-то не выдержали нервы, а у Гурьева — череп.

Макс же уехал в длительную полугодовалую командировку. Сопоставив срок и специфику работы, можно сделать вывод, что его отнюдь не послали в Канны, либо Лас-Вегас. Там и своих ментов хватает. Он поехал восстанавливать, так сказать, конституционный порядок в Чучню.

К тому времени все активные боевые действия в этой больной горной местности закончились, о чем неоднократно пришлось говорить загоревавшей маме и озабоченному отцу. Тем не менее они очень переживали. Пожалуй, даже больше, чем сам «федерал-интернационалист». Макс, поминая все прелести общения с чученами еще с армейских времен, никаким желанием ехать в их самое гнездо не горел, но так уж, видать, звезды расположились: Смоленск — Ростов — Моздок — Грозный.

В поезде и на пересылках изрядно пили, транспортная милиция, разжиревшая в этих краях до полного неприличия, пыталась у любого, даже самого ментовского мента изъять все ценное. Максу было это удивительно: свои же глумились над своими. Наверно, такие свои.