Варвара Мадоши - Слива в цвету и дорожная пыль

— Ал! — крикнула она по-аместрийски. — Опасность! Он будет стрелять!

И в самом деле: раздался выстрел.

Сегодня прошли последние соревнования «турнира принцесс». Я победила в каллиграфии и потому имела возможность выбрать следующее соревнование. Я выбрала бой, конечно.

Конечно, победила: они-то росли в задних покоях дворцов, а я — по горным деревням. Никогда они не пробовали своих навыков в реальном бою.

Теперь и мой удел — задние покои.

Нужно бы написать об этом Алу, но уже много месяцев до меня не доходят его письма. Все эти недели льет, как из ведра.

Альфонс не знал, к добру или к худу, что именно они с Эдвардом будут принимать Мэй в качестве представителей Императора. Это была огромная честь, и Лин настаивал, чтобы аместрийским гостям была отведена какая-то важная роль. А вот место стража у ворот выбрал Эдвард: сказал, что это не так утомительно, чем, допустим, стоять за плечом императора во время жертвоприношений. Хотя бы не нужно сохранять коленопреклоненную позу целый час кряду!

И все равно было в этом что-то неправильное.

Альфонс хотел бы пригласить Мэй на свидание: скажем, в милый ресторан, или или даже в библиотеку, в кино на худой конец! Но никак не отдавать ее в жены другому, пусть даже их с Эдвардом другу, которому в бою они доверяли свои жизни.

Они ждали у ворот целую вечность, а потом палантин с Мэй медленно, словно лодка в полный штиль, начал пересекать огороженную и абсолютно безлюдную дворцовую площадь. Такой маленький, такой незначительный… Альфонс подумал, что Мэй внутри этого палантина еще меньше, несмотря на свои пышные церемониальные одеяния.

И так ему захотелось наплевать на все, увезти ее прочь и показать ей хоть часть того, что видел сам, что натурально заболело сердце.

Подумал, не уйти ли; но, конечно, остался стоять.

Когда тебе пятнадцать лет, можно думать: я спасу всех, верну тело и все будет хорошо. В двадцать два понимаешь: некоторые битвы можно выиграть, а другие лучше даже не начинать. Искусство отличать одни от других приходит с возрастом.

Да, безусловно, он мог бы похитить Мэй. Хоть сейчас. С Эдвардом, да с Зампано и Джерсо — о, Альфонс бы рискнул бы сразиться со всем Сином!

Но что в этом толку? Мэй решила, что она должна выйти замуж за Лина. Так нужно для ее клана, так нужно для ее страны, и кто такой Альфонс, чтобы ее разубедить в этом? Что он ей может предложить, когда сам даже не уверен, чем займется на родине?

В конце концов, его алхимический поиск за эти четыре года потерпел неудачу. Об этом сложно помнить, вспоминая полярные ночи, шаманские танцы, вкус клюквы на губах и теплую золу на пальцах — в конце концов, он узнал так много об алхимии и не только. Но вернуть Джерсо и Зампано человеческий облик ему так и не удалось; понять, как расплести то, что запутано было самоуверенными невежами, не получилось.

Когда он увидел, как изящная головка Мэй под алым полупрозрачным покрывалом повернулась в его сторону, то сразу же подумал: ну и пусть. Пусть. Не всем же быть счастливыми; главное, что я рядом с нею, когда ей это нужно. И, может быть, она все еще хранит кольцо, сделанное из моего бывшего тела?

— Ал! — крикнула Мэй на аместрийском. — Стрелять! Сейчас!

Ал не сразу понял: кого она хочет, чтобы он застрелил?!

Только спустя удар сердца он догадался, что она говорила о чужом выстреле — но было уже поздно. Мэй уже покачнулась и повалилась на плиты двора в облаке своих многослойных одеяний; темно-бордовая в опускающихся сумерках кровь, чуть темнее ее алого верхнего халата, начинала расплываться по рукаву.

На секунду все в мире стало красным — как в одном из старых кошмаров, которые не отпускали его где-то с год после возвращения его тела из Врат. Отчетливо и яростно Альфонс понял: он не отдаст Мэй. Ни смерти, ни Лину. Никому.

4 апр. 1921 г. Иногда мне снится дом. Сны — штука причудливая: я почему-то вижу там цветочные украшения в синском стиле, а возле раковины сушатся палочки и пиалы для риса. Должно быть, таково честное предупреждение: когда я вернусь, я буду скучать по тому, что тут оставил.

Мэй не потеряла сознание. Просто ей вдруг стало плохо, как будто наконец-то жара, голод, жажда и общая немощь добрались до нее. Больше всего она боялась, как ни странно, ни того, что умрет, а как бы не подвел мочевой пузырь — бывают же глупые страхи! В этом наряде, небось, все равно бы никто не заметил.