Варвара Мадоши - Слово короля

— «У принцессы глаза голубые, как вода в мельничном пруду. Волосы золотые, как спелая пшеница, щеки белые, как первый снег. А вместо сердца у нее пустота чернее сажи. Чтобы добыть сердце настоящее, иди в дальние земли, через огнедышащие горы, мимо волчьезубых великанов и чудовищ о пяти головах, — тогда ты увидишь дуб от земли до неба. У корней дуба хвост змея, туловище змея вокруг ствола дуба, пасть его вершину грызет, никак не может сгрызть. Там сложили головы все рыцари до тебя; там и ты найдешь свой конец!»

Вот что рассказала рыцарю старуха. А рыцарь только засмеялся.

«Со мной мой меч, и я не отступлю!» — воскликнул он. И пустился в путь. Долго ли, коротко ли скакал он…

Кале-сказитель осекся. Вытянул тощую шею в расчесанных ссадинах и укусах, проворно сунул под истрепанный синий плащ лютню, которой позвякивал во время рассказов. Немногие его слушатели — по полуденному времени все больше ребятишки — тоже вытянули шеи, пытаясь рассмотреть, кого это принесло к деревенской харчевне. Да где там! А в это время бродячего сказителя и след простыл. Блестел синевой глаз, ухмылялся белозубо, пальцами струны дергал — и вот, пропал.

Только самый маленький ребенок успел увидеть, как сказитель шагнул прочь, скрылся в тени — вот он был, и вот его не стало.

К харчевне подъехал королевский герольд. Обвисли штандарты от безветрия, пропылилась одежда от долгого пути. Герольд — мелкого роста, по-городскому дородный — приказал подать воды своей лошади и лошадям стражи, а людям — холодного пива.

И вскоре малышня знала не хуже всякого другого в деревне, зачем прибыл герольд и что он будет объявлять через два часа на площади города Миенхолле: королева призывает всех шутов, сказителей, жонглеров и фокусников, чтобы развеселить свою сестру и наследницу и снять с нее порчу.

«Что-то будет? — говорили по этому поводу старики. — Одна королевская сестрица пропала; не иначе, дракон умыкнул. Другая в порче лежит… А ну как война?.. Наследника-то!.. Наследника-то дай королевству!»

«Кабы король был жив, — вздыхали другие. — Тот или этот».

А малышня бегала вокруг харчевни и вопила всякие проклятья, воображая себя то добрыми волшебниками-врачевателями у ложа младшей принцессы, то доблестными защитниками приграничных рубежей, то отважными рыцарями, что поехали в путь за девичьим сердцем.

— Со мной мой меч! И я не отступлю! — вопили мальчишки, размахивая прутиками.

Они знали: Кале вернется через пару дней и расскажет, чем все закончилось.

Длинные ноги Кале-сказителя, Кале-простака, Кале-синеглазого уже несли его по кривой тропке меж клеверных лугов — вперед, к стольному городу Аллетану.

Толком я ее не помню. Глаза синие — да, как сейчас. У нас у всех такие: у мамы, у меня… у папы тоже, кажется… нет, папу не помню. Как мама умирала, помню — кровь красная, одежда пурпурная!.. Королевские цвета. Папа — нет. Вот, и у нее были, как у мамы. И волосы — да, темные, как земля в саду, у корней вишни.

Она меня взяла за руку и сказала мне: «Ваше величество!» А потом села напротив меня на колени. И там был еще этот старик, епископ Нерамиенский — очень я его тогда не любил. Она мне кубок какой-то в рот совала. Сама из него пила, а потом мне. Это правильно, наш слуга всегда так делал. Еще собаке можно дать попробовать, но собаку жалко…

Ну вот, мы из этого кубка пили, венец ей еще нужно было на голову надеть… тяжелый был. Потом кто-то ворвался. Сапоги помню, очень хорошо. Помню, как мы на коленях ползли, и она меня тянула за руку. Рука у нее была холодная, ледяная просто. А держала цепко, я даже плакал. Бежали каким-то коридором… потом река была, шумная. Она мне лицо умывала куском плаща.

— Не бойся, — говорит, — не обижу.

А сама смеется.

Потом сразу стал монастырь. В монастыре хорошо, тихо. Солнечно, пчелы над цветами жужжат, скворцы на деревьях поют, жаворонок в небе над полями… Стены высокие, поштурмовали-поштурмовали — и ушли. И она ушла вместе с ними — с отрядом атамана Лерувеля. Сказала: «Не скучай, Кале».

Я все думал: она вернется. Ждал ее очень. Отбивался даже, когда отец Иннокентий меня прочь увозил. Говорил: «Меня же Ала тут не найдет!»

«И не найдет, — отвечал добрый отец Иннокентий, — и правильно».

И отвез меня в глухой лесной скит. Елки, как пики; паутина, как решетка.

Отец Иннокентий велел мне ни о чем не рассказывать, что помню. Тихо велел, чтоб никто не слышал. Говорит: «Ты просто Кале. Бастард знатной дамы, плод греховной любви. Подрастешь — мы тебя иноком пристроим. Жив будешь».