Жозеф Рони-старший - Навигаторы Вселенной

Мы остановились на берегу горной речки; перед нами с ревом проносились волны. Франческа достала альбом и принялась набрасывать эскиз угольным карандашом.

Оетти прервал свой сверкающий поток забавных историй и сказал мне:

— Вы какой-то бледный и грустный. Не смогли бы вы мне довериться?

Я посмотрел на него. Дыхание у меня пресеклось, я ощутил, что от волнения кровь перестала бежать по моим венам.

Я спросил в ответ:

— Должно быть, вы уже догадались?

— Я не должен догадываться. Ваша печаль закончится сразу, как только вы разделите ее со мной. Вы ведь не сомневаетесь в моем расположении к вам?

Я тихонько заговорил. Он ответил мне мягким терпеливым голосом:

— Я всей душой с вами. И я, как и вы, полон надежды, но я не хотел бы ни в чем принуждать Франческу. Я и так обладаю в ее глазах слишком большим авторитетом. Может быть, вы хотите поговорить с ней сами?

— Да, я непременно с ней поговорю!

Страх переполнял меня. Сама Тайна была еще более глубокой, свежие цветы вокруг казались мне какими-то ненастоящими. Едва я сделал шаг к юной деве, как из глубины моего сознания поднялись слова Великого Мастера «Оставь всякую надежду» [2] Буквальный перевод: «Оставьте всякую надежду, вы, входящие сюда». Из «Божественной комедии» («Ад», песнь 3) итальянского средневекового поэта Данте Алигьери (1265–1321), надпись на вратах ада. . И действительно, дойдя до противоположного конца лужайки, я вдруг ощутил, что стучу в двери Ада.

При моем приближении Франческа прекратила свое занятие. Она подняла лицо, почти не отрывая взгляда от своей работы. Я видел, что у нет никаких мыслей и никаких предчувствий по поводу того, что я собираюсь ей сказать, и я смутился, еще не произнеся ни слова. Она увидела мое замешательство, и облачко беспокойства омрачило ее лоб.

Я заговорил, весь дрожа от волнения, о том, что со всем жаром души предлагаю ей свою жизнь. По мере того как я развивал свою мысль, она становилась все бледнее и бледнее. Когда я, наконец, закончил, она сидела передо мной, опустив голову, с дрожащими руками, линия ее божественного рта исказилась гримасой ужаса. Она хранила молчание. Казалось, Франческа не хочет или не может дать мне какой бы то ни было ответ. Я снова заговорил:

— Неужели я вас оскорбил?

Она ответила с усилием:

— Нет, вы меня вовсе не оскорбили.

— В таком случае могу ли я надеяться?

— Я не могу вам ответить. Я этого не знаю, так как мне неизвестно мое будущее!

Чувствуя унижение и полнейший упадок духа, я все же продолжал:

— Причина только в вашем незнании? Или, может быть, вы чувствуете, что я не могу вам понравиться?

— В данный момент я не чувствую ничего, что говорило бы в вашу пользу или против вас.

— Но вы смертельно бледны. Можно подумать, что вы охвачены ужасом.

Она опустила глаза, полные непроглядного мрака.

— Вы ошибаетесь, это вовсе не ужас. Это всего лишь беспокойство!

12 июля

Каждый раз, когда я предстаю перед Франческой, я вижу в ее глазах все тот же испуг. Бледность разливается по ее щекам и так же быстро исчезает. Рука, которую она мне протягивает, всегда холодная и чуть заметно дрожит. Потом она успокаивается, я чувствую, что ощущение дружбы возвращается, что мое общество не является для нее неприятным. По крайней мере, когда мы втроем с доктором. Но стоит нам остаться наедине, Франческа отворачивается и смотрит куда-то вдаль. Я ощущаю то беспокойство, которое чувствует она. Я переживаю ее страдание. Я сам удаляюсь от нее и чувствую настоящее облегчение, когда Оетти наконец подходит к нам и возвращает спокойное выражение на лицо своей дочери.

Мои страдания невыносимы. Они терзают меня ночи напролет. Я не могу сомкнуть глаз, лишь иногда впадая в короткое забытье, полное мрачных и тоскливых сновидений. Опиум — единственное средство, способное смягчить мои горести.

У меня нет ни гнева, ни возмущения по отношению к Франческе.

В моих переживаниях есть нечто чудесное: это жертва. Я принимаю это. Ради нее я готов на все что угодно.

Страдания делают мою любовь только сильнее; не только из противоречия инстинкту борьбы, лежащего в основе таких чувств, но потому, что мое страдание является самой возвышенной формой обожания и поклонения.

Я также хотел лишить себя общества этой юной девы, но Оетти счел это решение невозможным. Он и в самом деле ощущает ко мне дружескую привязанность и, как только я скрываюсь или запираюсь у себя, он всякий раз возвращает меня обратно в наше маленькое общество. Как-то я один отправился через горы.