Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

Сколько так простоял, не ведаю, только вижу, сложила крылышки и тихохонько так ко мне плывет. Вижу, и не лебедь это вовсе, а красная девица по воде легонько ступает. Тут меня вроде как отпустило, щелкнула тетива по запястью, лук в одной руке, стрелка в другой.

А она улыбается.

— Что ж, ты, — говорит, — Михаил, свет Иванович, никак суженую свою подстрелить решил?.. Чем же это я тебе не угодила?.. Аль собой нехороша, аль другая сердечком завладела?..»

Так было, или не так, — Мишке соврать, что забор пнуть. Вот говорят: «красиво не соврать, правды не сказать», а у Мишки получается, что ни слово — то правда, потому как начнет рассказывать, глухой уши развесит. Что вместе с данью жену молодую привез, Марьюшку, про то спору нету, а до всего остального — не дознались. Еще то правда, что походка у красавицы — чисто лебедь плывет, оттого и прозвали ее Марьюшка — Лебедь Белая. Многие на нее засматриваться начали, поначалу, пока Мишка тех, кто глаза шибко намозолил, не вразумил — нечего, мол, на чужих жен рты разевать. Доходчиво так вразумил, так, что у других враз охота глазеть пропала. Кому ж охота с мордой побитой ходить?

Со стороны посмотреть — что Марьюшка средь баб, то Мишка средь мужей. Кому знать, сколько слез девичьих по укромным уголкам пролито, как он жену себе привез? Только красота, — не она жизнь ладной делает. Что там промеж них случалось, ан Потык все больше по поручениям княжьим разъезжать принялся. И вроде как с неохотой домой возвращался. Не сказать, чтоб всем в глаза бросалось, ан совсем тоже не укрылось.

Сколько там прошло, ровно гром посреди ясного неба грянул. Не стало Марьюшки. Вроде давеча улыбчивой видели, а сегодня уже и не стало. Сотоварищи, как узнали, проведать пришли, не надо ли чего, а Мишка сидит возле избы, чернее черного. Слово за слово, дознались, что уговор промеж них с Марьюшкой заключен был: ежели кто первый умрет, второму вслед за тем живому в могилу идти. Это что же, на костер? Нет, в землю, по обычаю той земли, откуда она родом.

Начали Мишку уговаривать, где ж это видано, чтоб такой уговор заключить? Это ж совсем без головы быть надобно. Но тот — ни в какую.

— Не от головы уговаривался, от сердца. А коли любишь, так люби и в смерти.

Сам князь подступался, ан тоже ни с чем ушел. Наказать хотел, за ослушание, да кто-то ему отсоветовал: какое наказание на него наложить можно пуще той судьбы, какую он сам себе выбрал?

Делать нечего. Выбрали место потаенное, чтоб никто их сотоварища потревожить не смог, вырыли яму, сруб небольшой спустили, две скамьи деревянных: одну для Марьюшки, другую — для Мишки. Накрыли сверху бревнами, завалили землей, ветками, так все устроили, как прежде было. Вернулись в палаты княжеские, только князь их обратно погнал. Сидеть возле того места, хотя б до утра. Мало ли, раздумается Потыку ни за что пропадать, подаст знак снизу, чтоб вызволили.

Поначалу спокойно сиделось, а потом змеи богатырей одолевать начали, потому как, по незнанию, они в окрестностях киевских самое змеиное место выбрали. По свету не было ни одной, а как свечерело, откуда и понабежали. И там шуршат, и здесь, и с веток свешиваются, падают… Игрище у них какое, что ли? Тут не знак наблюдать, а как бы снизу не заползло, али сверху не свалилось. Так всю ночь и прокараулили, — то в одну сторону переметнутся, то в другую. И ни в какой усидеть невозможно.

Только как светать стало, поуспокоилось. Уползли, окаянные, ровно и не было. Возвращаться пора, не подал знака Мишка. Поклонились поясно тому месту, повернулись, ан вроде как земля под ногами пошатнулась. Прислушались. Будто кто кричит снизу. Не помстилось ли? Нет, не помстилось. Вон, и земля заметно сотрясается.

Кинулись разгребать. Стволы в стороны повыметнули, глянули — стоит внизу Мишка, и Марьюшку свою на руках держит. А она руками шею его обвила и к груди прильнула.

Их бы вытащить, да боязно. Ну как они уже и не люди совсем? Ежели б не сказал пару слов, что нелюдям заповеданы, так бы и стояли. Понятное дело, спрашивать стали.

Мишка и поведал. Он с собой факел прихватил, чтоб до последнего красой любоваться, пусть и не живой уже. Не сразу зажечь думал, а когда уже почувствует, что отходит. Лежит на своей лавке, жизнь свою вспоминает… И тут, будто холод по ногам подниматься стал, к самому сердцу. Пора, знать, факел зажигать. Запалил, глядит, ан то не холод смертный — змеи откуда-то повылазили. Двух придавил, в угол бросил, остальные сами уползли.

Посидел сколько, совсем уже было факел гасить собрался, как видит, зашевелилось в углу, куда гадов бросил. Присмотрелся — там щель. То ли бревно трухлявое на сруб пошло, то ли что, а только в щели той змея показалась. Хотел ее Мишка факелом прижечь, да замешкался. И хорошо, что помедлил. Видит, во рту у змеи листочек махонький. Она этим самым листочком задавленной по голове несколько раз повела — та и заерзала. Пока Мишка глаза кулаками тер, уползли обе. Одна осталась. Только это он в углу присел, опять зашевелилось, в щели. Мишка, не будь дурак, как только опять голова показалась, с листочком, улучил момент, ухватил змеюку так, чтоб не укусила, и листочек этот самый у нее изо рта добыл. Выпустил зверя, а сам — к Марьюшке, да как начал ей лоб этой самой травкой тереть!.. Трет, а сам в угол, нет-нет, да поглядывает. Сколько ни посматривал, ан не углядел — пропала и остатняя змейка. Только ему до нее и дела нет, потому как услышал вздох легонький…