Дмитрий Тагунов - На пороге [Сборник]

— Есть, — не стал спорить Татаринов. — Но развитие моторики рук способствует деятельности мозга. — И, видя сомнение Ложкина, пояснил: — Человек произошёл от приматов, которые прыгали с ветки на ветку. В нашем мозге большие области связаны с работой рук. Вот птицы, например, тоже умные, но если они будут пренебрегать полётом, они быстро поглупеют, знаете ли.

— Забавная теория. — Ложкин позволил себе улыбнуться. — Хотя я бы не назвал такими уж тугодумами пингвинов или страусов по птичьим меркам.

— И те, и другие приспособились к другим способам передвижения. Но вот, скажем, летающие птички, которых мы в клетках держим, спасибо нам вряд ли скажут. Обречены на поглупение, как курицы какие-нибудь.

— Интересно. — Ложкин потёр подбородок. — Совсем недавно мне довелось говорить с одной личностью, которая обвиняла людей в преступном изменении биосферы планеты.

— И правильно, — сказал профессор. — Я бы сравнил появление людей с появлением покрытосеменных растений. Те и другие перестроили под себя планету, но одни сделали это постепенно, а другие быстро. И от кого больший вред, думаю, очевидно.

— Несомненно, растения натворили делов! — Ложкин обернулся в сторону двери и заторопился: — Фёдор Петрович, время.

Профессор вздохнул.

— Понимаю, друг мой. Времени всегда не хватает. Оно убегает от нас и никак не хочет остановиться и посидеть немного с нами.

Ложкину вдруг стало его жалко. Учёный только-только из мёртвых вернулся, заглянул, не забыл старика, который для него столько сделал, и уже уходит, толком и не поговорив. Не «посидев немного». Он прочёл:

— Нами сыта земля 7 7 Песня «Новая кровь» группы «La Odica». , — закончил Татаринов за Ложкина. — Ступайте, друг мой. Дай бог, ещё увидимся. Московский мой адрес не забыли ещё?..

— Помню, конечно.

— И чудненько. Заглядывайте, я всегда рад.

Ложкин тепло пожал его руку.

Горизонтальный лифт перенёс его над спящим парком ко второму корпусу института. В коридоре горел тусклый свет, гудели скрытые механизмы. Ложкин вошёл в главную лабораторию и увидел Юрковского. Старик сидел в кресле. На чёрной кофте блестел какой-то орден. Тощая рука покоилась на столе, где посапывала спящая Малышка.

— Отыскал-таки, — буркнул Ложкин. — Ты похож на старого мафиози.

Андрей Георгиевич демонстративно глянул на часы.

— Ты припозднился, — сказал он. — Мне сообщили, что ты освободился. И вот, сижу, жду. Уж полночь близится, а Ложкина всё нет.

— Я здесь, как видишь. Как поживает «Стэнли»?

— Я почти закончил работу, — нахмурился старик. — Но без тебя, боюсь, не справиться. Только скажи мне, зачем ты парнишку с собой взял?

— Надеялся жизнь сохранить.

— Ну и как? Сохранил?

Ложкин сердито надулся.

— В чём ты меня обвиняешь?

Юрковский вздохнул и медленно поднялся. Снял со стола свою зверюшку и направился к выходу.

— С Олей поговори, — сказал он, обернувшись. — Она за тебя боялась.

Он вышел. Ложкин вошёл в дальнее помещение и огляделся. «Стэн» стал массивнее, в корпусе добавилось деталей. Ольга куняла за экранами, устало прикрыв веки. Учёный подошёл к ней и положил ладони ей на плечи. Женщина вздрогнула.

— Приехал, — тихо шепнула она и замолчала.

— О чём ты думаешь?

— О тебе.

Она поднялась и посмотрела на Фёдора.

— Оля, я…

— Молчи. — Она обняла его, и учёный оцепенело застыл, удивлённый её поведением. Ему вдруг подумалось, как же страшно ей было, когда дарки устроили налёт на Киев.

— Поздно уже, — сказал он. Ольга посмотрела ему в глаза и осторожно поцеловала.

— Идём ко мне.

И Ложкин согласно кивнул, понимая, что жизнь уже не будет такой, как прежде.

У себя в комнате Ольга оборудовала маленькую кухоньку, и теперь с энтузиазмом крутилась возле небольшой плиты. Ложкин смотрел на неё, лёжа на кровати. Этим утром Оля поднялась рано, на ней были только тоненький облегающий халатик и пушистые тапочки. Её стройные ноги стали объектом беззастенчивого наблюдения Фёдора. Занятно, подумал учёный, что женщины любят готовить, не смотря на совершенство кулинарных автоматов. Пожалуй, в приготовлении пищи тоже кроется удовольствие, как в вождении машины.

— Некому перетянуть на себя одеяло моих ложных надежд, — заскучал Ложкин, тоскливо вздохнув.