Мари Сиврэй - За стеной 77. Холодная завеса Красного

На самом деле, мне всегда казалось, эта карточная система – еще один способ правительства сказать «нет» деньгам и сделать шаг по направлению к полному нивелированию денежной оплаты труда. Это их конечная цель – построить в итоге государство, не использующее денежную оценку стоимости товаров и услуг. Талоны, как они говорят, еще раз доказывают, что все равны. Все равны и все получают ровно столько, сколько заслужили. Если услужил кому-то хорошо – на тебе лишний талон. Купи себе еще две штуки ливерных пирожка. Не густо, но жить можно. Голод он ведь стимулирует кого-то на действия. Кого-то даже на плохие действия… Ведь голод – не тетка. А еще, на мой взгляд, эти талоны – попытка правительства не заморить с голоду тех, кто не может достать дефицит. По талону ты имеешь право на дефицитный товар хотя бы раз в квартал. Но если бы не было талонов, его бы раскупали те, у кого каким-то образом оказалось скоплено много денег, и кто после смены в силах стоять в очередях всю ночь, а потом снова отправляться на смену… А за особые заслуги перед Великим Союзом Система отблагодарит тебя сверх того – ты сможешь получить дефицитный товар в три раза больше и в три раза чаще, чем другие. Чем не система поощрения?

С другой стороны, я всегда ненавидела эту карточную систему. Особенно, когда в очередях мне попадались на глаза сморщинившиеся деды с трясущимися от старости руками. Редкие экземпляры, пережившие репрессии и сумасшествия двадцатых и тридцатых. Мне всегда казалось, что вот-вот и в конце очереди, когда они, наконец, достоят и подойдет их время, этих стариков положат на каталку и увезут в последний путь, уж слишком тяжелые и длинные очереди приходится отстаивать, чтобы получить свою долю. Хотя, конечно, никакой каталки не будет, если так и случится. Не приедет даже скорая помощь. По крайней мере, не за тем, кому за семьдесят. Никто не будет торопиться, если ты стар и болен. Стой и надейся, что отстоишь. По-другому никак, больше никому не получить еды по твоему талону, потому что он – именной. Поэтому выхода нет. Болеешь – вставай и иди. Хромаешь – бери костыли и иди. При смерти – тут уж оставайся лежать, все равно все скоро закончится…

На 14-м этаже мой лифт делает остановку, и в двери входит массивный мужчина, который оттесняет меня к стене, и мы стоим бок о бок друг к другу. Интересно, откуда берутся толстяки в четвертой зоне? Меня всегда это удивляло. Вряд ли он вспух на хлебе, воде, почках деревьев (весеннее лакомство) или крапиве, которую народ удумал рвать и ошпаривать для салата от безысходности, как это бывает с остальными бедняками из рабочих зон. По крайней мере, мне так кажется, из-за того, как он лукаво улыбается, подпирая меня животом… В лифте темно, брезжит всего лишь одна десятиваттная лампочка, и мне кажется, что я даже слышу его дыхание. В такой темени хоть глаз выколи, не видно ничего, кроме очертаний двери и потолка, того и гляди, заходя в лифт, вот-вот наступишь в дыру между этажом и лифтом. И я всегда этого боялась… Мы едем медленно, громадная махина не торопится спускаться, и у меня складывается ощущение, что он принюхивается к моим волосам, но я не могу ничего сделать, и когда мы прибываем на первый этаж, я с радостью выбегаю из него, делая огромный вдох свежего воздуха. Вот когда у меня будет Партнер, он обязательно защитит меня от таких представителей социума. Что бы они ни говорили, а наш мир не идеален, проносится у меня в голове.

Я иду по серой улице. Здесь на первом уровне все совсем тускло и уныло. Наши высокие стеклянные небоскребы закрывают собой солнце, и, хоть здесь всегда все искусственно подсвечено, я не могу представить, как бы жила на первых этажах. Была бы, наверное, бледная как поганка, или как луковица, проросшая на темной полке, без признаков жизни, потому что даже сейчас я все равно не отличаюсь румяностью. «Кровь с молоком» – это не про меня, это, наверное, больше про тех, кто каждый день отведывал говядины и бутербродов с маслом.

Мы собрались у остановки. Я и еще несколько ребятишек помладше. Кажется, я одна такая взрослая среди них. Им еще далеко до последних экзаменов, а я сажусь в этот школьный автобус в последний раз. В 7:25 он подъезжает и забирает всех, кто успел собраться под небольшим продуваемым навесом. Я всегда сажусь на правый ряд, предпоследнее двойное кресло, и даже знаю наизусть все надписи, накарябанные чьей-то твердой рукой на заднике кресла напротив. Автобусы меняются, а вот надписи почти всегда одни и те же. Наши ребята мыслят об одном и том же. Откидываюсь на спинку, и в памяти встают картинки полугодичной давности: моя подруга Лика, сломя голову, бежит к цифровым табло Дворца Советов, держа меня за руку. Мы торопимся, я чувствую адреналин и необузданную радость. Она тоже смеется, и я теряю верхний шарик мороженого из рожка, от того что мы взбираемся по огромной лестнице Дворца. Там наверху возле информационного табло собралась огромная куча народа, несмотря на мокрый снег. Все подходят, судорожно ищут глазами свое имя, что-то записывают в блокнотик и отходят. В тот день утром Лике позвонили по коммутатору и сказали, что Суперкомпьютер, наконец, подобрал ей идеального Партнера. Поэтому она была так счастлива. Она никогда так не красилась и не прихорашивалась, даже для того чтобы просто увидеть его имя на том табло. Всего лишь увидеть его имя. Даже не его самого. Мы вместе ждали, что Суперкомпьютер подберет ей Партнера, целых три месяца. А потом, когда она познакомилась с ним через два дня на Вечере Встреч, оказалось, что его имя только три дня назад внесли в списки совершеннолетних, и он был ее на три месяца младше. Они понравились друг другу. Вот такая вот любовь. Лика уехала в другой город. Там они получили отдельную соту. С тех пор я только переписывалась с ней бумажной почтой, потому что ехать слишком далеко, а я пока не могу – несовершеннолетняя. И для того чтобы куда-то ехать, нужно получить открепительное удостоверение, иначе датчики затикают, и все, ты будешь нарушителем закона. Получить открепительное несовершеннолетнему, конечно, можно, но нужно доказать свою необходимость ехать. «Дружба» – для них не нужда. Необходимо иметь экстренную потребность в поездке. Перемещение – не для рабочих, как я. Все эти препоны, так или иначе, отбивают желание даже отправлять запрос, будь ты хоть совершеннолетним, потому что в девяноста процентах случаев его все равно отклонят. Проще переписываться. Впрочем, со временем даже письма между мной и Ликой стали совсем редкими, так как вскоре мы поняли, что все, что мы пишем друг другу, они вскрывают и читают. Вчитываются в каждое слово, выискивают тайные антиправительственные замыслы, как будто мы, две маленькие девчонки из рабочих зон, можем докладывать друг другу что-то архиважное и сверхсекретное. А затем вновь заклеивают каждое письмо красным скотчем, как бы даже не стесняясь, что прочли. Красная полосочка скотча на посылках и письмах с клеймом Союза – отличительный знак, говорящий «досмотрено, пропущено». Посылать почтой что-то тайное нельзя – не дойдет. Пошлешь – вскроют, найдут, а потом обе стороны сгинут в никуда совершенно внезапно. Никаких тебе объяснений, комментариев или причин. Оставшиеся от них соты опишут, вымоют, освободят от личных вещей и вновь отдадут новой ячейке общества. Такой вот неустанный конвейер Великого Союза.