Робин Хобб - Судьба убийцы [litres]

Шут убрал руку.

– Ты тоже почувствовал? – спросил я.

Он печально улыбнулся:

– Фитц, я чувствовал это всегда, даже не касаясь тебя. Это всегда было так. Границ нет.

В глубине души я понимал, что это важно. Что однажды это станет вопросом жизни и смерти. Я попытался найти слова. И сказал:

– Я вложу это в своего волка.

И Шут уныло пошел прочь от меня.

– Папа?

Я попытался поднять голову.

– Он еще жив! – сказал кто-то удивленным тоном, и кто-то другой шикнул на него.

– Я принесла тебе чай. Там сильное болеутоляющее. Хочешь?

– О боги, да! – сказал я. Хотел сказать.

Уснул, перегнувшись животом через своего волка. Я боялся, что умру во сне и не смогу уйти в него. Открыв глаза, обнаружил, что мир подернулся розоватой пеленой. У меня глаза полны крови. Как у посланницы. Я заморгал, и мир немного прояснился. Передо мной была Неттл. Рядом с ней – Би. Неттл поднесла кружку к моим губам и наклонила ее, плеснув немного жидкости мне в рот. Я попытался проглотить чай. Частично мне это удалось, остальное стекло по подбородку.

Я поднял глаза, посмотрел поверх головы Неттл. Там стояла Кетриккен, она плакала. Дьютифул обнимал ее за плечи. С ним были его сыновья. Шут и Лант, Спарк и Пер. А дальше – зеваки. Круги Силы и те, кто пришел с ними. Все явились посмотреть на мое последнее представление. Я наконец совершу то, что слухи приписывают Одаренным. Превращусь в волка.

Мне вспомнились последние дни в темнице Регала. Меня истязали там, заставляя проявить Дар, чтобы они могли оправдать мое убийство.

Так ли сильно это отличается от сегодняшнего?

Я хотел, чтобы они все ушли.

Кроме Шута. Вот если бы он присоединился ко мне… Почему-то я всегда думал, что так и будет. Не знаю почему. Наверное, я уже похоронил причину в камне.

Заиграла музыка. Странная музыка. Скосив глаза, я увидел, что в стороне сидит Нед и играет на странном струнном инструменте. Перебрав несколько нот, он заиграл «Жертву Кроссфайер». На какое-то время звуки заставили меня забыть о том, что происходит. Я вспомнил, как учил Неда этой балладе много лет назад и как он пел ее со Старлинг. Вспомнил менестреля, который научил ей меня самого. А потом дал воспоминаниям впитаться в волка, и они сразу стали бесцветными и тусклыми для меня. Песня Неда стала просто песней. Нед – всего лишь музыкантом.

Я умирал. И меня ни на что не хватало.

Пора попросить его. Или сдаться и уйти.

О таком друзей не просят. Сам он этого не предложил, а я просить не стану. Я не буду мучить его таким выбором. Я пытаюсь сдаться и уйти. Не знаю как.

Помнишь, как оставил свое тело в темнице Регала?

Это было давно. Тогда я боялся жизни и того, что еще могут сделать со мной. Сейчас я боюсь умирать. Я боюсь, что мы просто исчезнем, как исчезает мыльный пузырь, лопнув.

Может, так и будет. Но то, что есть, мучительно.

Все лучше, чем умереть со скуки.

Не думаю. Почему ты его не попросишь?

Потому что я уже попросил его заботиться о Би.

Она-то прекрасно справится и сама.

Я ухожу. Сейчас. Ухожу…

Но я не мог.

Я стараюсь записывать события из жизни моего отца по мере того, как он вкладывает их в своего волка-дракона. Я чувствую, что, когда сижу рядом и записываю, он отбирает воспоминания очень тщательно. Конечно, у него в прошлом наверняка было очень много личного, и он не хочет делиться этим со мной, своей дочерью.

Сегодня он рассказывал в основном о человеке, которого он зовет Шутом. Дурацкое имя, но, возможно, если бы меня звали Любимым, я бы предпочла зваться Шутом. О чем только думали его родители? Неужели они правда воображали, что каждый, с кем их сын столкнется в жизни, захочет звать его Любимым?

Я кое-что заметила. Когда речь заходит о моей матери, в словах отца всегда чувствуется убежденность в том, что она любила его. Я хорошо помню маму. Она могла обижаться, могла настаивать на своем, могла быть резкой и требовательной. Но, как и отец, она твердо верила, что их объединяет любовь, способная выдержать все это. Даже когда она злилась на него, корень ее обиды был в том, что отец посмел усомниться в ней. И это чувствуется, когда он вспоминает ее.

Но когда он рассказывает о своей долгой и близкой дружбе с Шутом, в его словах всегда слышится некая нерешительность. И сомнения. Достаточно было насмешливой песенки или вспышки гнева, чтобы отец растерялся, чувствуя, что его дружбу отвергли, и не будучи в силах понять, насколько это серьезно. По-моему, он был Изменяющим, которого Пророк использовал без всякой жалости. Может ли человек обходиться так с тем, кого любит? Думаю, этот вопрос мучит отца сейчас. Отец не жалел себя, однако часто чувствовал, что того, что он делает, для Шута недостаточно, Шут всегда хотел от него большего, он хотел слишком много, отец не мог столько отдать. А когда Шут ушел, даже не оглянувшись, как казалось тогда, навсегда, он глубоко ранил отца, и рана эта так и не зажила.