Дария Беляева - Где же ты, Орфей?

— Это будет нечто вроде эпилога.

— Начинай.

В голосе Сто Одиннадцатого не было раздражения, но я заметила слабую нотку нетерпения. Как нетерпение может быть слабым? У человека это безупречно сильное чувство. Я с наслаждением подумала, что чувства тварей притуплены, как у очень больных людей. Твари дефектны относительно нас по самой своей природе. Эта мысль отчего-то успокоила меня, и я начала читать:

— Перед тем, как обратиться к тебе сегодня, Орфей, я хотела рассказать тебе, как Гектор, храбрейший вождь Трои, обрел покой на руках своего отца, как Одиссей нашел свою Итаку и свою Пенелопу, столь же прекрасную, какой он оставил ее, как Полиник вступил в смертельную схватку со своим братом Этеоклом, как была спасена Персеем от верной смерти Андромеда, как Ио добралась до Египта и получила свое заслуженное облегчение, как Ясон спал под обломками "Арго" в ожидании последнего часа, как Тесей победил чудовищного минотавра, но забыл сменить паруса на победоносном своем корабле. Я хотела бы рассказать тебе все это, но героев Греции больше нет. Есть другие люди, другие герои, носящие те же имена, схожие и не схожие. Есть Гектор, который понимает о благородстве больше, чем люди, которые никогда не ошибались, смущенный, милый Гектор, заботившийся обо мне. Есть Одиссей, чье страшное горе поглотило его, у него нет ни Итаки, ни Пенелопы, но есть воля к тому, чтобы продолжать жить без них. Есть чудесный Полиник, наивный и светлый мальчик, которому так грустно, но который умеет сохранить среди всех своих бед здравый смысл, есть Андромеда, усталая, но всегда готовая помочь, серьезная, сильная женщина, без которой не было бы этой истории. Есть Ио, веселая, смелая героиня, присягнувшая на верность Ясону, которого больше интересуешь ты, чем золотое руно. Есть, в конце концов, твой друг Тесей, который знает цену жизни и никогда не позабудет сменить паруса. Спасибо им за то, что они существуют, потому что это значит, что любую историю можно переиграть, что любая история может стать неузнаваемой и новой.

Сто Одиннадцатый слушал по-особенному внимательно. Кажется, у меня получилось впечатлить его. Я сделала крохотную паузу, чтобы перевести дух, и в нее вклинилась музыка. Совершенно прекрасная музыка, равной ей не было. Виолончель уверенно солировала в кажущемся хаосе инструментов, придавала ему смысл и звучала, словно человеческий голос, столь тоскливый и сильный, что на глаза наворачивались слезы. Казалось, музыка была повсюду, она зазвучала так громко, словно началась с кульминации.

Тесей. Он все же помог мне, он знал, что ночью мне нужна будет его музыка, и он на самом деле не бросил меня, не отказал.

Сто Одиннадцатый приоткрыл рот, его поразило сочетание музыки и слов.

— Как...

У него не было верного выражения для этого чувства. Даже у меня не было. Музыка действительно настолько совпала с мелодией и смыслами произнесенного мной, что мне не верилось в это. Словно в спектакле, где режиссер долго сонастраивал все детали. Но мы с Тесеем едва знали о том, что делаем, и все же делали это друг с другом. Музыка была тончайшей нитью, протянувшейся от Тесея ко мне, и эта нить, я знала, поможет мне не утонуть. Какой эта музыка была грустной — в ней осталась вся тоска, что испытывал Тесей. Какой глубокой она была, я и не подозревала, что Тесей способен осознать нечто подобное. И в то же время, наряду с пронзительными нотами, которые раз за разом выхватывала из пустоты виолончель, было в музыке и нечто о жизни, которая была прекрасна, несмотря ни на что, и продолжалась. Я на секунду закрыла глаза, утонув в трагедии, которую принес с собой Тесей. Я была уверена, что музыка эта разносится далеко-далеко, и всякий, кто слышит ее, человек или тварь, благодарен за то, что она есть. Это было прекрасное исполнение невероятной вещи. Прежде я ничего подобного от Тесея не слышала. Должно быть, он хранил эту симфонию для особенного случая.

Я снова заговорила, словно была одним из инструментов, для которого настало время вступить в общее течение звуков.

— Я все это время рассказывала тебе, как прекрасен мир, сколь много в нем хорошего, и как ждет тебя все, что ты любил когда-то. Но сегодня, наконец, пришло время поговорить о другом. Орфей, я повзрослела, и я многое поняла, я хочу донести до тебя эти слова, я надеюсь, что ты слышишь их. Я так много говорила о том, чем прекрасен мир, но в последние дни я столкнулась с таким количеством боли и отчаяния. Меня окружали люди, которым не на что надеяться, люди, которые потеряли себя, люди, которые потеряли тебя, люди, которые потеряли других людей. И на секунду я подумала, что этот мир полон отчаяния, что все в нем так тоскливо и страшно, и от этого никуда не убежать. Люди умирают, еще их можно поглотить, они могут оставить тебя, и тогда все рассветы на земле покажутся пустыми. Вот что я думала об этом. И, конечно, я не планировала писать тебе все это, Орфей. Ты и так не в самой прекрасной ситуации, и тебе не нужно знать всего этого, когда ты очнешься. Но вдруг я села за стол, и меня поразило, как же здорово, что все мы встречаемся и расстаемся в этом сложном мире. Как здорово, что у нас есть шанс прожить все, что нам предначертано, даже если это очень мало, даже если это очень тяжело. У мира огромное преимущество перед небытием, всем мертвым, безусловно, повезло больше, чем тем, кто так никогда и не появился на свет. Само переживание, сам вкус жизни лучше, чем ничто, никогда и нигде. И это чудесное знание, потому что оно освобождает от всего. Пусть есть множество историй, которые заканчиваются трагически, пусть не все из нас могут видеть прекрасные рассветы, пусть некоторых не волнуют моря. Мы живем и жили, дышим и дышали, и однажды мы все умрем. Потому что мы — люди. И у нас был этот неповторимый опыт существования на этой Земле. Его никто не отнимет ни у тебя, ни у меня. Я знаю и люблю каждую твою черточку, ты сложился из звездной пыли, из лотереи ДНК, из прочитанных книг, из биохимического баланса, из нарратива истории, из теории вероятности. И ты был. И я люблю тебя, и спасибо тебе за все.