Дария Беляева - Где же ты, Орфей?

Одиссей снова и снова учил меня заносить руку и бить, я чувствовала себя увереннее, но Одиссей говорил:

— На самом деле не думаю, что этому можно научиться за один день и на подушках.

Сердце мое не было с ним согласно. Оно билось сильно и быстро, и я чувствовала, что мой удар становится лучше, как бы совпадая с этим ритмом, попадая в нужную точку. В сущности, это было как танец.

— Ты предлагаешь мне учиться на живых людях?

— Кто я такой, чтобы что-либо предлагать. Держи руку выше и представь, что бьешь в артерию. Тебе нужна будет большая сила. Нож слишком брутальный способ для тебя.

Но пистолета у меня не было, а отравить Орфея я не могла, ведь Сто Одиннадцатый не ел, о том, чтобы попытаться его задушить я и думать не смела — у меня не будет ни сил, ни времени.

Я чувствовала себя так, будто занималась спортом весь день — руки и плечи очень болели, и я вся взмокла, а моя прическа растрепалась. В конце концов, я легла на кровать и увидела, что стемнело. Я смотрела на мир снизу вверх, хорошо что луна была круглая и на нее можно было глядеть с любой стороны. Я попыталась отдышаться. Одиссей сказал:

— Чувствуешь себя более подготовленной?

— Чувствую себя усталой.

— Я предупреждал.

— Но уверенной.

— Это странный побочный эффект.

Одиссей лег рядом, хотя усталым он не выглядел. В нем сохранилось то странное, звериное изящество. Он поднял руку, и свет луны коснулся его ногтей. Эта рука приносила смерти.

Мои слабые руки не были на это способны (и я не жалела). Но сегодня я должна была быть сильной единственный раз.

— Ты не передумала?

Я только покачала головой, а потом повернулась к нему.

— Спасибо тебе, Одиссей. Ты много сделал для меня сегодня.

— Хорошо. Знаешь, я вправду хочу, чтобы у тебя все получилось. Мы с тобой и еще со многими людьми на Земле объединены. Мы потеряли наших близких. И если ты обретешь своего брата, это будет утешением для меня.

Хотя Одиссей, конечно, никого уже не вернет. Эмпатия — это благородство души, способность чувствовать не только чужую боль, но и чужую радость, как свою.

Когда я прощалась с ним, он выглядел очень человечным, и мы обнялись. Он сказал:

— Хорошей ночи, Эвридика.

И в этом снова была сладкая насмешка, от которой к тому же пахло кровью. Я в последний раз взглянула на его пустую комнату и вышла. Было очень символично, что большое пространство его жилища ничем не было заполнено.

Такая пустая душа.

Я возвращалась, стараясь не думать о том, что мне предстоит сделать совсем скоро. Но чем ближе к дому я подходила, тем неотвязнее становились эти мысли. Так что я была рада встретить у двери Полиника.

— Я пришел поговорить.

— Я так и подумала.

Голос мой оказался лишен всякого выражения, словно говорила не я. Глаза Полиника стали взволнованными, и он еще сильнее, чем обычно, напомнил мне щенка. Я сказала:

— Пойдем-ка в сад. Я расскажу тебе кое-что.

Интересно, думала я, сколько еще раз мне придется рассказать эту историю. Если судить по часам, выходило, что этот — последний. Полиник, кажется, чувствовал, что я скажу нечто странное или даже плохое. Вид у него был тоскливый, а голос словно бы угас.

— Я думал об этом парне, Ясоне. Выглядит вся эта история крайне мутно.

— Мутно, — сказала я. — Я в нее нырнула.

— Что?

— Это метафора.

Некоторое время мы молчали, словно Полиник на самом деле не хотел ничего знать. Мы вошли в сад, и запах ночных цветов опьянил меня. Сев на камни у ручья, мы посмотрели друга на друга. Полиник глядел с опаской, а я, по крайней мере мне так казалось, смотрела на него с надеждой. Потому что он мог согласиться. Он ведь тоже так тоскует по Исмене. А Семьсот Пятнадцатая — драгоценная дочь Первой, надо же какой это был бы удар. Я подумала, быть может моим рукам будет позволено забыть уроки Одиссея. Или, быть может, когда я освобожу Орфея, у нас уже будет не-живая королева. Все это было подло и нечестно, я ввязалась в эту историю, значит я должна была и пройти ее до конца.

Но все же, вдруг Полиник сам захочет. Я рассказывала ему так вдохновенно, как только могла, журчала, как ручеек у моих ног. Я описывала Ясона, как никогда не описывали еще ученых мужей, с такой нежностью и восхищением, словно он был моим отцом.

И я ненавидела себя за это. Я вертелась, словно змея. Так что где-то на середине я прервала свой рассказ и сказала:

— На самом деле не так уж он меня и впечатлил.

Полиник вдумчиво кивнул, будто только этой фразы и ждал.