Владислав Чупрасов: Orchid Vita

— Война! Война! Война! Последние новости! Я кивнул — больше сам себе — и перевернулся на бок. Тут уж я точно проснулся бы, даже если бы не хотел — спина болела так, что хотелось выть и бегать по стенам. Бегать по стенам не казалось возможным, так что я выругался в полголоса и резко сел. По мозгам снова ударило:

— Война! Альгацкая армия вторглась на нашу территорию с четырех сторон! И почти тут же дверь в камеру распахнулась. Я никак не мог прийти в себя, так резко вырванный из сна, так что поднялся соответственно приказу высокого мужчины, заслонившего своими плечами весь дверной проем, вышел в коридор и прищурился от яркого искусственного света.

— Что, правда война? — наконец-то до меня дошел смысл воплей за тюремной стеной. Мне не ответили, пропихивая в маленькое светлое помещение со столом и двумя стульями. Я прошел, по-прежнему щурясь, сел на один из стульев. Напротив меня угнездился тот самый мужчина, занимавший дверное пространство. Встретив его на улице, я бы предположил, что передо мной военный, а никак не тюремный дознаватель. Хотя Хранитель их разберет, в каких они здесь чинах восседают.

— Мое имя Николас фон Наран, — представился тюремщик, явно ожидая, что я сейчас закиваю и преисполнюсь благоговения. Я пожал плечами. Мое имя он явно знал.

— Я — главный в этой тюрьме, — пояснил мужчина, и я почти даже воодушевился. И что ему отменяя нужно? — Я так понимаю, тебе моя фамилия ни о чем не говорит? Мое молчание было лучшим ответом.

— То есть, газет ты не читаешь? Да чтоб эти газеты! Что с ними всеми случилось?

— Хорошо, — фон Наран сложил кончики пальцев вместе и внимательно воззрился на меня. — Значит, ты не знаешь, что одним из первых, кого Лукас фон Траусен убил на дуэли, был мой сын? Я снова промолчал. Что-то мне подсказывает, что у меня появился шанс.

— Сегодня утром без объявления войны Альгац напал на нас, сейчас спешно формируются войска, которые будут переправлены на фронта. Из тюремных заключенных сформируют батальон под мое командование и перебросят на восточный фронт, который выдерживает натиск наибольшей группировки армий противника. Ты, в свою очередь, сейчас встанешь, выйдешь под моим присмотром, пройдешь через ворота, сядешь на первый поезд, и больше никогда не появишься в Столице. Попадешь ты на фронт или нет, это уже не моя забота. Такова моя благодарность. Ну, как? Я судорожно кивнул, но тут же покачал головой.

— Что? — удивился фон Наран. — Хочешь остаться здесь?

— Нет, — поспешно уверил его я. — Просто мне очень нужно встретиться с доктором Грейсоном. Мне сказали, что его арестовали. Начальник тюрьмы побарабанил пальцами по столу, поглядел на часы, кивнул.

— Десять минут.

— Не больше! — радостно отозвался я. Ведь где десять, там и двадцать. Камера, в которой содержали доктора Грейсона, ни в какое сравнение не шло с той, где довелось переночевать мне. В ней был свет, более или менее удобное ложе, а главное, стол, на котором в беспорядке были разбросаны бумаги. Как я понял, оглядев все это, доктор был не в своем уме. Что неудивительно с такой женушкой.

— Доктор, — я тронул за плечо всклокоченного седого старика, и принялся быстро объяснять суть проблемы, поняв, что он обратил на меня свое рассеянное внимание. Я уложился в пять минут и уже думал о том, что меня сейчас огорошат ворохом терминов и названий лекарств, но доктор удивил меня и тут. Он схватил грифель, лист бумаги, на котором уже было что-то нарисовано, добавил пару штрихов, и протянул мне. Я взял бумагу, глянул на рисунок, свернул его и сунул в карман. И вовремя. Доктор прокаркал:

— Уведите его, — и фон Наран тут же потянул меня за плечо. Через десять минут я под его суровым взглядом пересекал тюремный дворик, чтобы выйти за ворота. А на рисунке доктора был изображен пышный, едва распустившийся цветок.

— Так, пиши, — майор Саарт потер покрасневшие от недосыпа глаза и снова взглянул на Кшиштофа. — Дорогая Руби. Записал? Прости, что давно не писал. С тех пор, как меня повысили до майора, никак не находилось свободного от бумажной волокиты часа, чтобы сесть и все обстоятельно рассказать. Ну?

— Ну, ну, — согласно покивал Кшиштоф, водя автоматической ручкой по серому листу бумаги. Ранение в плечо не позволяло толком заниматься эпистолярными изысками, но это было лишним поводом хоть как-то объяснить почерк, вдруг ставший насколько отвратительным и корявым.

— После моего ранения (да, ты о нем не знала, никто не знал, я просил не сообщать семье, ты же помнишь, моя матушка по прежнему думает, будто я играю в столице на саксофоне) меня повысили и удостоили награды. Я…