Юлия Пушкарева - Пути и маски [СИ]

Синна прикусила губу — как будто, думая о подобных вещах в Кезорре, оказывалась в чём-то виноватой… Лучше уж наблюдать за церемонией.

Белая окантовка на одеянии отличала Верховных — двенадцать Правителей из знатнейших родов страны, чья власть переходила по наследству. Один из них — сутулый старик со впалыми щеками — выступил вперёд и подал знак кому-то за помостом. Синна вспомнила его имя: чар Энчио. Самый могущественный из Правителей, отец того юноши-философа с портрета Лауры… Непросто ему, должно быть, с таким отцом.

«Если что-то пойдёт не так, ступай к чару Энчио: на него можно положиться всегда, даже когда рушится мир», — написал ей лорд Заэру. Но Синна смотрела на суровый профиль с орлиным носом, на длинные скрюченные пальцы — и почему-то не испытывала доверия… Даже на таком расстоянии от этого человека веяло могильным холодом, розгами и табличными сводами правил.

Печальный Ринцо стоял на несколько шагов левее и рассеянно кивал под разглагольствования эра Даолы. Наверное, лелеет чувство вины перед своей бесценной Лаурой — или жалеет о сделанном выборе?… Синна отвернулась, чтобы не встречаться с ним глазами. Возможно, у них ещё будет время поговорить.

На помост внесли картину Лауры, по-прежнему прикрытую тканью. Точнее, вкатили — под картину приспособили подставку на длинной доске с колёсиками; Ринцо для этого приглашал в мастерскую жены рабочих, чтобы они измерили раму. Вкрадчивый и мерзкий ир Пинто на цыпочках подобрался к картине, готовясь в нужный момент сорвать с неё ткань. Синне стало вдвойне не по себе от его паучьих движений.

Что-то не так. Теперь она чувствовала это, как и Ринцо. Есть какое-то подспудное напряжение в этой музыке, и в статуе, и в пирожных на серебряном подносе… Зло, фальшивая нота, изъян.

Чар Энчио выступил вперёд, и человечек крошечного роста — кажется, чар Леро — почтительно поднёс ему свиток с речью. Синна вспомнила, как переживал Ринцо за качество этой речи, когда ему поручили написать её… Но скрывал волнение, чтобы не портить настроение Лауре. Милый, смешной Ринцо. И на что она только надеялась?…

— Жители Вианты! — откашлявшись, крикнул чар Энчио; голос у него был внушительным, но резким и неприятным. Музыка смолкла, однако болтовня, выкрутасы жонглёров и поедание сладостей не прекратились. — Мы рады приветствовать вас на празднестве, которое уже много лет не возвращалось в стены Вианты. Все краски, все плоды и ароматы нашей земли собрались здесь сегодня, чтобы восславить нашу Мудрейшую покровительницу — богиню Велго, что дарует справедливый суд и честные законы своим детям…

Речь была в меру цветистой, но простой и понятной даже для неграмотных; Синна, слышавшая немало речей в Дорелии, легко могла это оценить. Ринцо выдержал баланс словесных украшений и душевности, торжественного тона и ясной формы. Он написал её аккуратно, с заботой — так же, как подстригал розовые кусты в саду или возился в виноградниках. Пока чар Энчио говорил, Ринцо стоял напряжённо, вслушиваясь в каждое слово, и то румянец, то бледность покрывали его пухлые щёки.

Синна гордилась Ринцо, как гордилась бы близким другом. Под размеренные, ритмично очерченные фразы речи она простила его. Простила, слушая о богине Велго, о непростых временах и войне, о долге Правителей перед своим народом, о неумолимом ходе времени и любви к жизни, которую не истребить… К концу речи площадь растрогалась. Многие крестьянки, жёны торговцев и ремесленников, сняв маски, вцепились в носовые платки. Плотники, стекольщики, кожевники и кузнецы кивали с одобрением; глаза менестрелей сверкали алчностью — на какой они наткнулись сюжет для песен!.. Даже овеянная духами чара позволила себе томный вздох.

Это была победа Правителей — или победа Ринцо, хоть его авторство никто и не обозначил. И никому, казалось, не бросился в глаза единственный тревожный момент: «…Пусть не помешает нам и то, что Кезорре выполнит долг союзника по отношению к Дорелии, Феорну и погибшему Ти'аргу. Этого требует наша честь. Лишь вместе мы сможем противостоять злу, идущему с севера, защитить свой очаг и свою свободу».

Синна вздрогнула. Только ей здесь, кажется, было ясно, сколько личного вложил Ринцо в слова о чести, об очаге и свободе… И немногие понимали, как непросто было ему принять и осознать чужую войну в качестве долга. За простым призывом скрывалась тягучая, болезненная борьба с собой. Ни капли лицемерия не было в этой речи: чар Энчио зачитывал голую правду. Наверное, поэтому, когда он величаво скатал свиток, раздались хлопки и крики восторга.