Юлия Пушкарева - Пути и маски [СИ]

Она хотела сказать «Прости!», но что-то мешало, застряв не то в горле, не то в груди. А мать всё протягивала к Тааль крылья из-за прозрачной завесы, и радость встречи превращалась в пытку.

— Вернись же ко мне, Тааль. Дай мне обнять тебя. Я была так неправа: забыла о живых из-за не жившего… Вернись!

— Не могу, — еле выдавила Тааль, захлёбываясь сухими рыданиями. Ей казалось, что песок становится вязким, как болото жуткого костяного цвета, и лапы невозможно от него оторвать.

Впрочем, на самом деле она не сомневалась, что смогла бы. Куда надёжнее на месте удерживало тяжёлое усилие воли.

Нельзя возвращаться в гнездо. Она должна продолжать путь. Теперь она — Тааль-Шийи, с которой говорят духи стихий, а не просто маленькая глупая майтэ. Если есть хоть какая-то возможность остановить тэверли, она обязана ею воспользоваться.

— Ты помогла бы мне больше, если бы была рядом, — настаивала Делира. Сердце Тааль глухо ныло: она знала, что так и есть.

— Я не могу, не могу, — снова и снова повторяла она, борясь с желанием улететь прочь. Мать умоляюще заглядывала ей в глаза, упрашивала, со слов сбивалась на песни; Тааль вдруг поняла, что её бьёт крупная дрожь. — Не могу.

Она не знала, сколько это тянулось: время замерло, и ночь не желала кончаться. А Пустыня молча ждала — как жадный до падали гриф подстерегает смерть.

— Ты никогда не слушала меня, Тааль! — нотки тоски в голосе матери сменились чем-то истерическим, а песня сорвалась на визг. — Всегда делала всё по-своему. Только отец и был важен для тебя — отец и Ведающий…

— Нет, — Тааль затрясла головой, ничего не видя от слёз, только теперь набежавших. — Нет, нет.

— Да! — выкрикнула Делира, и её красивое лицо исказила судорога. — Именно так, я всегда это знала! Вздорная, самонадеянная девчонка — неужели ты думала, что можешь достичь хоть чего-то, оторвавшись от меня?… Ты ничего не знаешь, не можешь связать двух нот! Это твоё вечное упрямство, оно всегда поражало меня — у такой серости, такой посредственности… Откуда только оно взялось?!

Тааль как-то отстранённо подумала, что бояться больше нечего. Самое страшное уже случилось — мать произнесла слова, которые она всегда боялась от неё услышать.

— Нет, мама… Нет.

— Я всегда знала это, но молчала, чтобы не обижать тебя, — и вот как ты платишь мне за снисходительность!.. Думаешь, легко было мне, лучшей певице, первой майтэ в гнездовье, растить такого глуповатого заморыша?! И всё вечно наперекор, всегда — почему нельзя было просто делать так, как я велю? Я, а не Мьевит! Узы между матерью и дочерью святее других!

— Нет, — почти беззвучно выдохнула Тааль. Боль стала такой сильной, что уже не ощущалась — переступила черту. — Нет. Я не вернусь в гнездо, мама. Прости. Это ночь, когда сны не имеют надо мной власти.

И образ Делиры растаял — исчез в звёздно-песчаной дымке, не переставая кричать на нескольких тонах сразу. Тааль со стоном завалилась набок.

— Рассвет, пожалуйста, — прошептала она — или только подумала?… — Солнце, почему же ты не восходишь?

Однако ночь не заканчивалась.

И, когда Тааль снова подняла голову, в лунном луче стоял тот, кого она больше всего ждала и боялась увидеть. Стоял и молча улыбался — чуть насмешливо, одним краешком губ. Глаза в такой темноте казались чёрными, а не синими.

Тааль боялась шелохнуться, чтобы не спугнуть мираж.

Вихрь лихорадочных, странных видений ошеломил Тааль: ничего подобного ей и в голову никогда не приходило… Она вспыхнула — будто снова, как в той пещере, стояла перед ним нагая.

Золотистые от загара плечи. Длинные пальцы в бурной жестикуляции. Обрывки слов — то гневных, то смеющихся, то мурлычаще-томных, как у развалившегося на солнце сонного леопарда. Медленное, тягуче-небрежное запрокидывание головы. И шаги, шаги — так рядом, и круг сужается, и некуда деться из западни… Вот только западню никто не захлопывает.

— А ты, кажется, начинаешь взрослеть, — лёгкая ладонь ложится ей на макушку заботливо, как-то по-отечески. — Скоро будешь мыслить соотвественно возрасту.

Поймать его руку. Поднести к лицу, вглядываясь в синее переплетение жилок, чувствуя тугой пульс. Сказать, что он говорит не о том в своих играх, всегда не о том, что лучше быть честным — или совсем молчать. Сказать, чтобы он больше не терзал себя, а потом приникнуть губами, как жаждущий — к роднику. Никакой больше суши, никакого изнуряющего желания — только горячая, терпкая бархатность кожи, только недоумение в насмешливых глазах…