Дарья Беляева - Жадина [СИ]

А потом я слышу голоса Офеллы и Юстиниана, и радуюсь им невероятно. Я слышу:

— Господа!

Я слышу:

— Мы хотим помочь!

И еще:

— Мы кое-что знаем!

Но никто больше словно бы не замечает, что Юстиниан и Офелла хотят сказать, и только папа говорит:

— Мне кажется, молодые люди хотят внести какое-то предложение.

Он кивает в сторону Юстиниана и Офеллы. И несмотря на то, что папа говорит тихо, все замолкают, тишина становится звенящей. Я, наконец, ощущаю, что язык у меня двигается, и еще прежде Юстиниана и Офеллы говорю:

— Синие слюни!

И говорю громко, словно бы все еще ругаются и нужно их перекричать.

Мама и папа смотрят на меня, и я впервые думаю, что меня не понимают даже собственные родители.

Все глядят на меня, и я понимаю, что оказался в центре внимания. Наверное, это здорово, хотя я и очень смущен. Мама обнимает меня, папа говорит:

— Марциан, поясни свою мысль.

А потом он улыбается, и я чувствую, как он рад видеть меня и как волновался все это время.

Грациниан подмигивает мне, а Санктина смотрит на меня странно, со смесью грусти и злости, словно бы я совсем не понимаю, о чем говорю. А я понимаю, лучшее нее понимаю.

Я слышу голос Юстиниана, розы шевелятся, а потом Юстиниан неловко, опираясь на свою ограду, встает.

— О, мы были в темном сердце современной культуры Парфии! И взяли там немного синих слюней!

Мне кажется, Юстиниан ничего не проясняет, просто решил щегольнуть определением, поэтому я говорю:

— Это очень важно.

И понимаю, что сам объясняю не лучше. Из лилий по соседству с Юстинианом слышится голос Офеллы, похожий на голос какой-нибудь нимфы, в нем не хватает только журчания ручейка, но он так нежен от слабости, и мне становится Офеллу жаль.

— Дело в том, что мы были в реальности, которую открывает Ниса. Мы называем ее минусовой, но это сейчас неважно. Там бог Марциана пытался связаться с ним. Помочь ему, то есть Нисе, то есть, нам.

Мне кажется, даже сквозь стену белых лилий, я сейчас увижу, как покраснеет Офелла, которой так не нравится оговариваться.

Я говорю:

— Наш с папой бог сказал достать слюну изгоев из коконов. Но я не знаю, почему. С помощью нее они спасаются от разложения, но ведь Ниса не разлагается. Но я уверен, что мой бог знает, что делает.

— Если я правильно понимаю, — говорит Грациниан. — Твой бог безумен.

Я киваю, хотя вряд ли он видит это, потому что моя мама обнимает меня, а лилии обнимают нас. Папа идет к Офелле, помогает ей подняться, о чем-то спрашивает, но так тихо, что я не слышу. Она кивает, потом качает головой. Я говорю:

— Сейчас я тоже буду вставать. Еще пять минуточек. Ладно?

Мама улыбается мне и гладит меня по голове. Санктина говорит:

— Итак, твой бог порекомендовал тебе достать слюну изгоев. Поэтому вы полезли в лес, так?

— Так, — киваю я.

— Ниса говорила об этом. Я думала, она просто пытается заставить нас вытащить вас из-под земли. Мне казалось, это уловка.

Я качаю головой, а папа поднимает над головой флакон от духов, наполненный светящейся, синей жидкостью. В темном подземном саду флакон становится сапфировой звездой, настолько он яркий. Все тут же оборачиваются к нему и к Офелле, которая опирается на моего папу.

Санктина говорит:

— Это ведь мой…

— Совершенно точно нет, — говорит Офелла. — Просто у нас похожие вкусы.

Папа улыбается, а Грациниан и Кассий даже смеются, и тогда Офелла краснеет, но в синем отсвете румянец ее выглядит темным, похожим скорее на синяки.

— Я вам сейчас все объясню, — говорит Офелла. — С самого начала. Постараюсь, чтобы вышло недолго.

Я ощущаю, что мое самочувствие постепенно возвращается к тому, чем закончилось. Я вполне сыт, я выспался, только устал от бега. Словно бы и не было этих четырех месяцев. Это очень легко вообразить, и от этого жутковато.

Я сажусь на земле, кладу голову маме на плечо, и вместо наполненного запахом лилий, воздух снова становится фиалковым. Офелла и Юстиниан оба опираются на папу, и мне это приятно. Мой папа волнуется за моих друзей. Кассий смотрит на Юстиниана странно, и я думаю, что, наверное, он приехал сюда не только из безоговорочной верности папе. Думаю, что ему не все равно. Эта мысль еще приятнее.

А потом я, наконец, перестаю думать о том, кто, как и на кого смотрит, хотя это безусловно самое приятное занятие за последние четыре месяца. Я сосредотачиваюсь на словах Офеллы. Она рассказывает о ноле и двух единицах, которыми он разрешается, рассказывает о минусовой реальности и ее обитателях, даже бога-ребенка не забывает. Если бы рассказывал я, получилось бы спутано, а если бы рассказывал Юстиниан, получился бы моноспектакль. Я восхищаюсь речью Офеллы, и мне нравится, какими синими делает ее глаза свет от флакона.