Дмитрий Павлов - Потеха колдунов - Пробуждение

Смекнув, что Вече склоняется в нужную сторону, посадник поправил красную шапку с вытянутой меховой опушкой и незамедлительно предложил:

– Если нет больше возражений, прошу поднять руки, показать наше единение и общую волю. Кто за то, чтобы Ингвар пришел на княжение?

Если кто-то и не поднял руки, то в общей толпе того не заметили. Никула поклонился, пошептался со старостами, которые к нему поднялись, и быстро ускакал в детинец, окруженный витязями с тиунами. Народ стал медленно расходиться.

-- А что случилось с Багерой? – осмелился спросить пастух у молодого подмастерья.

– Ты с дуба свалился? Ушла Багера вместе с мужем по Калиновому мосту, не выдержала горя расставания, – зло ответствовал юноша и толкнул плечом.

«Так что же, – думал про себя Митяй, пробираясь сквозь толпу, – едва проводили в последний путь князя с княгиней, как Ингвара на княжение позвали? Того Ингвара, чьи люди разорили Порубежье, а теперь грабят поселения Прираречья?» Он, конечно, точно не мог сказать, кто погубил жителей его веси: наемники Ингвара или хмырь, но одно для себя определил – для простого люда брат князя не брат.

Пастух решил не возвращаться в корчму. Прошел мимо тюрьмы, затем свернул на лучевую улицу, ведущую от детинца к внешним стенам. И вдруг – зазвенело на грани слышимости. Где-то захлопали крылья. Облака приостановили свой бег, а редкие падающие листья зависли в воздухе. Ветер заснул. Огляделся испуганно Митяй – давно с ним подобного не происходило. Неужели опять услышит хрустальный звон?

– Тики-таки, тики-таки, мы явили наши знаки, – прозвучало у него в голове, голос девочки приближался, но самого ребенка видно не было.

Посмотрел паренек на свои руки, а они как дым: то пропадут, то появятся, словно и не человек он вовсе. И тут почувствовал на себе недобрый взгляд, голову поднял, а там провалы глазниц черепов, коими у любичей коньки домов украшают, на него огнем красным смотрят, челюстями шевелят, а вокруг них летают тени умерших. И кричат, но неслышно, просят, но не понятно, чего именно. А потом все тени к нему ринулись, обратившись в людей, и толпа из них разрасталась, пока не заполнила улицу и не растворила его в себе. В последний момент поднял глаза Митяй и увидел над собой знакомое лицо улыбающегося человека, зажимающего в руке испачканную в белой краске кисточку.

Очнулся пастух и не понял, день сейчас или ночь, лишь спустя какое-то время сообразил, что лежит в проулке на усохшей земле. Встал, похлопал себя по плечам: холодно, почти заледенел. Осмотрелся – и правда, звезды горят, вечер наступил. С неба густо валил мокрый снег, смешиваясь внизу с прелыми листьями и тут же превращаясь в грязь. Ветер стал порывистым и колким. Понял парень, что если не хочет околеть, пора домой возвращаться.

Когда вошел в избу, там было жарко натоплено. Дементий и Марфа сидели красные, распаренные. Их босые ноги утопали в брошенных на землю овечьих шкурах. Вдова пригласила пастуха к столу, на котором дымилась каша. Он скинул лапти, снял верхнее, подошел и первым делом протянул руки к хлебу. Тот был свежий, теплый. Митяй с удовольствием отломил корочку и положил в рот.

– Вернулся? Слышал, вечевой колокол бил. Что решали? – спросил его рыцарь, уставившись сквозь приоткрытую заслонку на огонь в печи.

– Ингвара на княжение пригласили, – с горечью молвил Митяй. – Багера ушла из жизни вслед за князем.

– Плохо дело, – охнула Марфа и метнула быстрый взгляд на рыцаря.

Юноша сел за стол, взял ложку и принялся за кашу. Все долго молчали. Понемногу вдова расслабилась и, приподняв подол сарафана, залюбовалась новыми короткими сапожками на каблучке. Пастух сначала пытался отводить глаза, но быстро сдался. Ведь что может быть привлекательней лодыжек женщины, к которой испытываешь притяжение? Каша обожгла ему рот, ее комок свалился на порты.

– Марфа, откуда в тебе такая красота? Ты, наверное, уже в детстве мальцов с ума сводила? – спросил он вдову, торопливо собирая кашу с колен.

– Приятно женщине подобные слова слышать, однако больно прямо подступаешь, да еще на глазах у ее милого, – скокетничала Марфа. Она опустила подол и разгладила складки сарафана. – Не помню я своего детства. Первое мое воспоминание – это мох, торчащий со дна телеги, и псина, облизывающая меня языком. С тех пор животных терпеть не могу, воротит, только этот мокрый язык и стоит перед глазами. Говорят, ударилась головой я сильно. Когда меня из-под телеги достали, вначале подумали, что юродивая: ни имени своего, ни родителей – ничего вспомнить не могла. Хорошо, одна барышня взяла в услужение, личико мое ей понравилось, многому научила. Правда, позже я еле освободилась от навязанного ряда, чуть свободу не потеряла. Ну а ты помнишь своих родителей? Навещаешь? Где сейчас они у тебя?