Петр Ингвин - Зимопись. Книга вторая. Как я был волком [СИ]

Тома упорно смотрела мне в глаза, безотрывно, не мигая. Даже страшновато стало. Чего она там себе надумала? Не представляю, как вернуть ее с вымышленных небес на землю.

— Героиня не заметила ни уродства, ни возраста, — продолжила Тома. — Не касаюсь вопроса, хорошо ли показанное, нужно ли, я о другом. Что чувствовать надо учиться. Иначе вместо ожидаемого фейерверка однажды получишь разочарование и гадкую опустошенность.

Шепот из губ прямо в ухо — горячий, срывающийся — едва разбирался мозгом. Приходилось очень стараться.

— Говоришь, будто сама пережила, — уколол я, почти утонув губами в прохладной ушной раковине.

— Грубиянов нам не надо, мы сами грубияны, — гневно покраснела Тома, откидывая щекой мое лицо и приникая к уху. — Не обязательно переживать все самой, даже небольшим умом можно блистать, натерев его о книги.

— Красиво сказала. Сочно и скромно. Но один тип нагло спер у тебя эту мысль, отчего, видимо, и умер много десятилетий назад.

Срочно умолкли: в нескольких метрах от нас поднялась косматая фигура. Спутавшиеся патлы мотнулись, когтистые пальцы поскребли в мощных паховых зарослях. С хрустом потянувшись, фигура вновь опустилась на четыре конечности и сонно побрела к выходу.

Тома вновь ткнулась носом мне в темечко:

— Ты такой начитанный, аж противно. Но иногда завидно. Очень редко, потому что…

— Кажусь занудой? — догадался я.

— Не кажешься.

Я не успел порадоваться.

— Зануда и есть.

— Этот зануда своими знаниями постоянно помогает выжить, если ты не заметила, — с обидой отстранившись, освежил я девичью помять.

Для Томы это не довод. Как все самоуверенные особы, которые практику предпочитают теории, она считала, что опыт нельзя передать, можно только приобрести.

— Вспомни молитву бойца из местной школы. — Шепча в ухо, она вновь приблизила лицо, плотно прижавшись щекой к щеке: — «Я буду заставлять себя заниматься день и ночь, ибо кто победит: кто умеет, или кто знает, как это делается?»

— Думаешь, уела? — зарылся я во внимающее ухо.

Тома не дала привести убийственный довод, оборвав на полуслове. Лицо лихим движением оттолкнуло мои губы и влезло в ухо своими:

— Вот ты хорошо знаешь библию, хотя не знаю, зачем…

— Для общего развития, — сразу пояснил я, чтоб не думала всякого.

Она снова оттеснила мое лицо:

— А я запомнила одно: во многой мудрости много печали. Спи, мой рыцарь печального образа.

Она отодвинулась, глаза закрылись.

Сон не шел. Зная, что позади девушки обретается нахальный соблизнутель и искусатель, тело ворочалось, голова постоянно вскидывалась с проверками. Томе это надоело. Язвительно сморщившись, она показала язык и отвернулась, ее ровная спина гордо выпрямилась.

Я долго лежал, дыша ровно и глубоко, думал думы. В голову лезло такое, что, лучше бы не думал. Через некоторое время рискнул. Голова осторожно приподнялась.

Томина рука бродила по покрывшемуся мурашками соседнему телу. Ее разрывала жажда познания. Я привстал. Ни он, безуспешно изображавший сон, ни словно завороженная, немигающе глядевшая в другую сторону она, не заметили. На моих глазах ладонь продвинулась дальше и игриво отдернулась, достигнув опасной черты. В ответ вопросительно приподнялась и перешла в контратаку рука Смотрика. Тома не возражала. Ее горевший сумасшествием организм мечтало о новых ощущениях и невероятных открытиях.

Может, я неправильно понимал Томины мотивы? Может, она — исследователь, через окружающее познающая себя. Через осязание другого — свою душу. Искреннюю в этот момент как никогда. Не готовую ни ко лжи, ни к подлости.

Или это обряд самоочищения — огнем страсти? Я же вижу, как радуется она невероятному ослепляющему свету, что зажегся внутри. Радуется… и стыдится одновременно.

Они не видят, что я не сплю. Собственно, им нет до меня дела. Они изучают друг друга — смакуя и подавляя нетерпение. Смотрик касается Томы. Осторожно, боязливо, но страстно. Она дотрагивается до него. Пальцы ощупывают персиковые щеки, не доросшие до бритвы, шероховатый лоб, нервно дышащий нос, веки с длинными ресницами.

Давно пора напомнить о своем существовании. Но кошмар в том, что я тоже живой и тоже имею определенные желания, мозгом не контролируемые. В моем возрасте не иметь их равносильно болезни. Из-за этого иногда случаются неловкие ситуации. Бывают такие сны, что утром не всегда удается незаметно убрать последствия. Тома как бы не замечает. Любопытно: все же не замечает, или как бы? Если б ее это нервировало или возмущало, давно сказала бы. Молчание — знак смирения. Либо незнания. Но не знать о моих потребностях, когда ее саму аж корежит и перекручивает…