Андрей Кокоулин - Мастер осенних листьев

Умер.

Она села и заплакала, а потом, видимо, в помрачении, в исступлении попыталась набить мастера смерти. И раз, и другой, и третий. Листья чернели, земля вспухала комьями, ветер сносил начатое и топил в воде. Ненавижу! — шептала Эльга. Ненавижу.

Толку от этого было — чуть.

Она выдержала две недели добровольного заточения и, когда месяц приблизился к своей середине, пошла в сторону Гуммина и Стогона.

К людям.

Эльга набивала букеты на лоскутках ткани и оборотных сторонах щитов. На горжетах и бортах телег. На полотне палаток и дощечках с неряшливыми, изломанными краями. Она дарила силы идти дальше, надежду увидеть родных, свежий ветер, память, улыбки, веру, тишину, добрые слова.

Изменить что-то в человеке на лету, как с Сарвиссианом, у нее больше не получалось. Эльга пробовала дважды. На женщине, которая, потеряв сына, утратила всякий интерес к жизни и шла за мужем просто потому, что он привязал ее к себе веревкой. И на воине, бежавшем от смерти из-под города Валина, ожесточившемся, дерганом, зарезавшем ради куска мяса заночевавшего в поле такого же беглеца.

Впрочем, она, как могла, постаралась изменить их в торопливом букетном узоре, но получилось ли это, так и не узнала. Люди ушли, унося букеты с собой, и не объявились больше. Долго думать о них не было никакой возможности. Дорога, как прилив, выносила к ее лавке, стоящей у обочины, новых и новых людей, нуждающихся в помощи и мастерстве.

Эльга никому не отказывала.

Как-то сама собой у нее появилась палатка, несколько человек обосновались рядом, считая ее, видимо, чем-то вроде надежного дерева в бурю. Они и охраняли ее, и кашеварили, и собирали листья, и молчаливо смотрели, как выходят из-под пальцев букеты.

Возможно, желтые катышки мимозы в Сарвиссиане ей почудились, думала Эльга. Пусть человек и лиственный узор, но невозможно что-то менять в нем без посредника, которым служит букет.

На сердце ее было тяжело.

Зарядили дожди и словно смыли людской поток. Правда, возможно, просто сбежали все, кто смог сбежать. Об участи остальных думать было страшно. В один из последних дней пожатья с конным отрядом на взмыленных лошадях прибыл жуткий слух: господин кранцвейлер Дидеканг Руе расстался с жизнью, разноглазый взял Стогон без боя.

Листья сказали Эльге об этом раньше, сказали и иное: мастер смерти принял титул и город, и Край, и тут же убил шестьсот сорок семь горожан. Собравшаяся на площади толпа металась в панике, а негодяй смеялся.

Как никогда раньше Эльге хотелось стать грандалем.

Она бы все изменила. Вернее, она изменила бы одну несущественную деталь. Один узор. Одного человека.

Грандалю же, кажется, доступно…

Через день она двинулась к Гуммину. За ней никто не последовал. Побоялись.

Эльге и самой себе было тяжело объяснить, почему она направилась не в родное Подонье, чтобы схорониться там с семьей, а все ближе и ближе к мастеру смерти. Сколько там от Гуммина до столицы? И десяти лиг нет. Почувствует ведь, убьет, вертелись мысли. Что ему я? Еще один мертвец в длинном, длиннющем списке. И я его ненавижу, да, ненавижу, как может жизнь ненавидеть смерть.

Страшно. Но иду. Возможно, я все та же глупая девочка, что и год назад.

Неубранная пшеница мокла на полях. Избы в местечках стояли покинутые, но некоторые несли следы разорения. Видимо, кому-то не давало покоя чужое, лежащее бесхозно добро. Спала она под деревьями, накрывшись сотканным из листьев одеяльцем. Мимо шмыгали лисицы и белки, четыре человека в утренних сумерках прошли с мешками на горбах. Что тащили — не ясно. Куда — не понятно.

Лес за ночь пожелтел, словно постарел разом, пошел пятнами. Кончилось пожатье, отмучилось. Вроде и красота, но почему-то тревожная, совсем не радостная. Будто похоронный наряд. Почему раньше нравилось?

Где-то за лигу от Гуммина в городке Сизме Эльга увидела новую, в серебристо-черных горжетах стражу. Усато-бородатая, грозная, она стояла на входе, блестя вышивкой и новенькими нагрудниками. Проходить через нее было страшно — а ну как схватят! Учуют как-то, что она не питает к новому кранцвейлеру нежных чувств, и схватят.

Эльга даже зажмурилась.

Хорошо, какой-то сердобольный мужичок у ворот подсадил ее на телегу, так и проехала, ничего не видя, ни о чем не думая, пряча пальцы в подмышках, словно они могли ее выдать. Я — маленькая птичка с птичьего дерева.

Не остановили. Не ссадили. Взять с нее было нечего.

Пустых домов было много — занимай любой, если не боишься. Иные сбежали и не вернутся. А иные арестованы стражей.