Елена Кисель: Немёртвый камень

«Жить, — подумалось Кристо. — Они все уходят отсюда жить».

Это была первая его осознанная мысль с того момента, как он увидел застывшее в решительной гримаске лицо Дары. Почему-то мысль была обиженной: куда это они все намылились? Хотя нет, пускай. Так даже лучше, они останутся тут втроем: он, Макс и Мелита, и будут вот так стоять и смотреть, пока она не сжалится, не улыбнется каменными губами…

Они стояли очень долго. И Кристо не сразу понял, что у него ноет спина и кружится голова. Потом затекли плечи, ноги… заболели глаза, в них с чего-то начали летать огненные мошки.

Но это была всего лишь Лори. Она тихо подошла к Максу, обняла его за плечи, что-то прошептала, потом взяла за руку и потянула. Он перевел на нее взгляд — и медленно подчинился, но, когда уходил, не отрывал глаза от гладкой каменной скульптуры, смотрел так, будто обещал вернуться…

Прошло совсем немного времени, и Кристо почувствовал чьи-то осторожные пальцы на плече.

— Пойдем? — спросил голос Мелиты.

Она бы осталась, если бы он попросил. Но он сказал иначе.

— Иди.

Она хотела еще что-то спросить, покашляла пару раз. И еще минут пять стояла за его спиной, ждала, может, он одумается. Но потом вздохнула и ушла.

Ну, и куда вы все? Ведь ей же будет страшно одной среди развалин!

Сад Одонара выглядел жутко: развороченный, с торчащими корнями деревьев, со спаленными ирисами — олицетворение страданий природы — но аллея сирени сохранилась. Зерк в два счета соорудил в ней уютную нишку под густым кленом — чтобы на скульптуру не капал дождь. Отыскал даже нетронутый нежитью травяной пятачок. По собственному почину побегал вокруг, посмотрел, хорошо, удобно или нет. Предложил, без обычных «Сдохни!»:

— Цветы. Буду следить.

Кристо кивнул, глядя на бархатистую, тёмно-зеленую траву. Теперь он не мог почему-то смотреть на каменное лицо скульптуры.

— Колокольчик, — предложил Зерк. — Постоянство и горе. Горе и постоянство. Черный колокольчик. Нет?

— Нет.

И больше не сказал ничего, а Зерк почему-то понял. Забегал, засуетился, что-то начал выкидывать из карманов, плевать в траву, и скоро эта трава из просто зеленой стала зелено-голубой.

Незабудки.

Макс Ковальски просто влетел в комнату. О такой мелочи, как стук, он и не вспомнил.

— Мальчик!

Экстер и Фелла странно и тревожно переглянулись, поднялись навстречу гостю, но Максу было не до выражений их лиц. Того сияния, которое сейчас исходило от него, могло с избытком хватить на троих.

— Третьего дня… — он запыхался, пока нёсся сюда, так что фразы дробились, слова вылетали отрывистые, и всё не хотели выстраиваться как надо. — Я не писал… всё было очень тяжело… а сегодня с утра… и с ними все в порядке! Лори сказала… слетай сам сообщи, не знаю, почему… у меня магия сбоит малость… В общем, сказала, чтобы я сам… Экстер! — он тряхнул Мечтателя за плечи. — У меня сын! У нас с Лори, наконец…

Он будто бы не замечал, что и Экстер, и его спутница жизни наблюдают за ним то ли с ожиданием, то ли просто с опаской. И взглядов, которыми они обменивались между собой, для него не было тоже. Но в такой день разве можно замечать хоть что-то, кроме собственного счастья, кроме двух самых главных жизней — уже двух — которые стали для тебя целым миром?

— Друг мой, — тихо выговорил Экстер. — Ты помнишь, что сегодня за день?

— Я… что? День?

Макс растерянно посмотрел на их лица. Этот вопрос, да еще тоном прежнего Мечтателя, несколько отрезвил его. Фелла коснулась пальцем локтя мужа, как бы говоря «Зачем ты так…» — и на этот раз это не ускользнуло от внимания Ковальски.

— Что у вас с лицами? — он всё еще улыбался, но теперь уже неуверенно. — Что сегодня за…

И вдруг улыбка исчезла, потухла — сначала в глазах, потом на губах, с опозданием. Макс смотрел на Феллу и Экстера с изумлением.

— Сегодня, — пробормотал он, — это разве сегодня? Постой, нет, это должно быть не… я что, напутал с календарём? Я же помнил, я же не мог… Как же я… я не мог вот так, в последний день.

Он сел, вернее, сполз на стул, поднес к лицу дрожащую руку, опустил, будто не понимал, что делает и зачем.

— В последний день, — шепнули онемевшие губы.

И тут же сжались намертво, и он не смог говорить больше: осознание сделанного ударило в полную силу, сдавило сначала грудь, потом горло, и до магов донесся только странный звук — будто бы судорожное рыдание, донесшееся из столетнего прошлого.

Больно — значит, ты жив, Макс.