Р. Бэккер - Тьма прежних времен

Шинутра по какой-то неясной причине расхохотался, утерев большим пальцем сочащуюся изо рта слюну.

— Но чернь презирает подобных мне, ибо нас они удержать не могут. Вероломство — сама суть интеллекта, они знают об этом с рождения — так же, как овцы знают о волчьих клыках. Жестокий разум есть вероломный разум — вот, быть может, самая навязчивая мысль, посещающая все туповатые души.

— И что из того? — прорычал холька.

Оскорбленный взгляд.

— Но ведь именно поэтому ты здесь, разве нет?

Эрьелк извернулся в оковах и заглянул себе за плечо, уколовшись бородой.

— Ты о чем?

Шинутра бесстрастно взирал на него тем мягким, безразличным и бездонным взглядом, что можно встретить лишь у тех, кто давно обуздал и оседлал свою смерть.

— Ты находишься здесь потому, что среди своих, среди своего народа, ты был бы лишь отщепенцем.

Неистовейший из сынов Вайглика впился взглядом в великого магистра Багряных Шпилей.

Бом-Бом-Бом…

— Такова суть Проклятья, — молвил Шинутра, — быть презираемым. Это сжирает душу… и опустошает.

Однажды, когда Эрьелку только исполнилось тринадцать, Ститти обнаружил его яростно точащим нож.

— Воевать собрался?

— Они зовут меня чуркой.

Насмешливое фырканье.

— Они и меня зовут чуркой.

— Ты и есть чурка.

— Грязь и дерьмо, парень! А ты кто?

— Я холька.

— Да — а еще ты читаешь и пишешь. Обучаешься широнгу. Даже играешь в бенджуку!

— Значит, и я тоже чурка!

— Нет. Ты нечто большее, чем какой-то там чурка. И большее, чем просто холька.

— Неужели? Почему не меньшее?

— Действительно, почему?

— К демонам твои крысячьи шарады и прочую трескотню!

— Что ж — ступай, утоли свою ярость, поквитайся за поруганную честь, призови на мой дом кровную месть, погуби убогого чурку, сделавшего тебя чем-то большим, чем вся твоя родня.

Эти слова ошарашили его, как оплеуха.

— Но я должен сделать хоть что-то!

— Так сделай, — молвил хитрый работорговец. — Посмейся вместе с ними. Будь к ним ближе, покажи им широту своего характера и глубину своей души, а сам смотри на них и думай, не произнося, конечно, вслух ничего: «о эти… несчастные… вонючие… дикари…» И они почувствуют это, но так как ничего обидного от тебя не услышат, то растеряются. А растерянность — то же самое, что и страх.

— Так вот, значит, что ты делаешь! Перебрасываешься словами, как делают все чурки. Играешь с нами в свои крысиные игры — играешь в свой сраный джнан.

Работорговец пожал плечами.

— Я просто не трачу время на чью-то глупость.

— Ты делаешь кое-что еще. Ты заставляешь их глупость работать на тебя.

Кудахтающий смех.

— И что? Это разве плохо? Как ты думаешь, почему кто-то вроде меня сумел снискать подобное уважение у этих людей?

Он покачал головой, словно лошадь, как делал всегда, столкнувшись с очередными абсурдными представлениями холька о собственной чести.

— Сделай из их дурости свое знамя, парень. Смейся, чтобы показать им свою силу и донести до них всю безмерность их собственного ничтожества. Встань к ним ближе, чтобы заставить их чувствовать себя неуверенно, чтобы они могли ощутить всю свою телесную ущербность в сравнении с тобой, чтобы показать им, как быстро все их развязные выходки, вся их напускная храбрость может оказаться у них в глотке вместе с их же зубами. А сам при этом думай о том, насколько ты их презираешь — чтобы выглядеть увереннее…

— Это какое-то чужеземное помешате…

— Для них! — взревел миниатюрный человечек с внезапной яростью. — Не для нас! Не! Для! Нас!

Оба на мгновение замерли, тяжело дыша.

— Взгляни на меня, парень. Я понимаю, как ранят и жгут тебя эти слова…

— Суть человека, — крикнул Эрьелк, — определяется тем, что он обязан сделать. Даже Айенсис говорит ровно то же самое.

Но старый работорговец уже опять покачивал головой.

— Философы, — процедил он. — Вся их беда в том, что они вечно забывают свою черепушку где-то на небесах. Забудь про Айенсиса. Когда у кого-то такое сердце, как у тебя, нет большей глупости, чем задаваться вопросами о том, кто же он есть на самом деле…

— Нет…

— Да. Уж поверь мне, парень. Ты знаешь себя в той мере, в какой владеешь собой.

— Нет!

— Нет? Нет? И почему я не удивлен…

— Это кровь говорит во мне, Ститти, — кровь. Ей всегда есть что сказать.

Неистовейший из сынов Вайглика рванулся и выгнулся в приступе хохота, пронзившего окружающий мрак и грохочущим эхом отразившегося от невидимых стен. Он смеялся все громче и резче, в конце концов заставив мерзкое лицо Шинутры сморщиться.