Юлия Остапенко - Птицелов

— Ответьте на это сами, мессер. Я не знаю, что вы хотите услышать, а самому мне… нечего вам сказать.

— Зачем тогда ты пришёл сюда?

— Вы меня позвали.

— Я тебя и раньше звал.

— Ну… Я подумал, вам что-то нужно. И теперь я сумею объяснить, что ничего не могу сделать для вас… ничего из того, что вам нужно. И дело не в том, что я хочу вас наказать. Право слово, я так от всего этого устал, что мне уже всё равно.

— Мне тоже, — сказал Лукас.

— Да ладно, — улыбнулся Марвин. — Вы же мне вроде бы никогда не врали? Так теперь-то зачем?

«Это не тебе, — подумал Лукас. — Не тебе. Я никогда не врал тебе. И Ив. И всем, кого загонял, приглашал, звал в силок — и терпеливо ждал, пока придут, даже если приходили не сразу. Им не было нужды лгать. Они сами выбирали то, что будут слушать, то, во что будут верить. Поэтому я не врал им, нет.

Я никогда не врал никому, кроме себя самого».

— Уходи.

Этого Марвин, похоже, не ждал. И колебался несколько мгновений, прежде чем сказал:

— А как же то, что вы говорили о короле? О приказе патрицианцев и…

— Марвин, Богом прошу, уходи. Ты всё сказал, и если не собираешься меня убивать, кончай трепать языком. Ты не Птицелов.

Он не сразу смог понять, что ответное молчание Марвина было исполнено потрясения. Теряешь сноровку, Лукас Джейдри… Птицелов. Птицеловы такое чуют нутром, а у тебя, похоже, чутьё напрочь отбило.

— Не Птицелов, — раздражённо повторил Лукас, подняв голову. — Я и не думал, что ты им станешь. Так что ловлю пташек оставь тем, кто в ней хоть что-то смыслит.

— И кого вы будете ловить теперь? — спросил Марвин, помолчав.

«Если бы у меня был ответ, ты никогда не появился бы в моей жизни», — подумал Лукас, а вслух сказал:

— О патрицианцах я позабочусь сам.

— Вы же знаете, что я вам не верю.

— Не важно, веришь ты или нет. Береги короля.

— На короля вам наплевать.

— Но на него не наплевать тебе. Поэтому береги его. И… — он не смог закончить, да это и не было нужно. Марвин уже сберёг Ив — от него. Значит, сбережёт и от целого мира.

— Спасибо, — сказал Марвин.

Выходя, он оставил дверь открытой.

Прошло много времени, а может, и нет. Лукас встал, оглядел разгромленную комнату. Поднял перевёрнутый стул, потом стол, сдвинул его на прежнее место. Посмотрел на осколки стекла, застрявшие в каминной решётке, и, подойдя, несколько раз ударил по ней носком сапога, пока осколки не свалились в огонь. Пол перед камином тоже был засыпан стеклом, поблескивавшем в лужицах вина. Лукас сгрёб осколки и пошёл во двор за снегом.

Сделав три шага от двери, он сел на землю, опёрся о согнутые колени и заплакал.

Солнце светило сквозь древесные кроны, когда Лукас встал, набрал снега и пошёл обратно в дом. Снег таял прямо в руках, и вода текла по запястьям в рукава.

Отчистив всё, что можно отчистить, он поехал ловить.

Отъехав от охотничьего домика Мекмилленов на две мили, Марвин придержал коня и какое-то время стоял среди стонов и шорохов пробуждающегося леса, глядя на переплетение звериных троп. Сердце по-прежнему гулко колотилось в его груди, так, будто эти две мили он не ехал, а бежал со всех ног. Потом он спешился, погладил по шее недоумённо всхрапнувшую лошадь, встал на одно колено и провёл ладонью по худосочному островку бледной зелени, пробивавшейся сквозь снег. Травинки были крохотные и редкие, будто первая поросль щетины на мальчишеских щеках. Марвин отрешённо провёл по собственному подбородку. Он чувствовал себя так же, как накануне своего посвящения в рыцари. Тогда он, кажется, впервые в жизни как следует вымылся и побрился, и всю ночь провёл, стоя на коленях на непокрытом каменном полу перед раскрытой дланью Единого. Сперва он прилежно читал молитвы, которым его научили, но длань Господня была так неподвижна, и капли святой воды, скатываясь от каменных пальцев к каменному запястью, так монотонно стучали о дно чаши в её основании, что в какой-то момент Марвин не выдержал и задремал. К счастью, он проснулся прежде, чем тело успело расслабиться, и вовремя успел превратить падение в ретивый челобитный поклон. Никто ничего не заметил, и остаток ночи Марвин истово молился о прощении. Под утро ему показалось, что святая вода, которой он регулярно смачивал руки, стала чуть теплее, и это означало, что Единый принимает и его покаяние, и его присягу. Он почувствовал радость и гордость, переполняющие всё его естество, и с тех пор всегда знал, что вовремя проявленным смирением заслужит прощение любого греха.