Юлия Остапенко - Птицелов

Он задумался было, какого беса обязан перед ними оправдываться, а потом рассудил: это же всё-таки их земля. И пусть они не особо гостеприимны, он тоже не показал себя вежливым гостем.

— Простите меня… — сказал он и запнулся, не зная, как к ним обратиться. — Простите меня, мессер и месстрес. Да, я пришёл с юга и принёс в ваши земли зло. Так, должно быть, справедливо, что зло это обратилось только против меня.

— Только? — спросила девушка.

— Не только, — возразил юноша. — Но это не ты принёс зло, просто оно шло за тобой.

— И сейчас, — сказала девушка, — злу очень больно.

Они оба умолкли и уставились на него. Марвину показалось, что их соединённые руки сжались крепче. Он как будто должен был что-то сказать, но было очень трудно поддерживать разговор, ни беса в нём не понимая. Он уже почти привык, что духи севера не особо-то внятно изъясняются, но эта парочка была, пожалуй, самым странным из тех воплощений, что ему встречались.

Неожиданно до него дошло, что эти двое — всего лишь оболочка. И эта оболочка всегда что-то значит. Наверное, каждому человеку эти твари видятся как-то иначе. И от того, поймёт ли он их намёк, сейчас может зависеть его жизнь.

Эта мысль его внезапно разозлила. Как ни крути, а быть трусом ему никогда особо не нравилось.

— Если я сейчас должен покаяться и сказать, что не хотел делать злу больно, то не пошли бы вы оба… — свирепо сказал Марвин.

Дух расхохотался — и Марвин совершенно ясно увидел, что это действительно единое существо: губы обоих детей двигались в унисон, и смех звучал совершенно одинаково, так что более низкий смех юноши казался эхом смеха девушки.

— Покаяться!

— Он сказал — покаяться!

— Глупый маленький единобожец!

— Будешь каяться в своём тёмном грязном вонючем храме!

— Умываясь тухлой водой!

— А мне всё равно, жалеешь ты о сделанном или нет!

— Тебе всё равно, — рассудительно сказал Марвин, хотя от этого сплошного потока переливающихся голосов кровь застыла у него в жилах, — но тебе это не нравится.

И снова — взрыв чуждого смеха, холодный и резкий, совершенно безумный.

— Ты вообще не нравишься мне, ничтожество с юга.

— Ты привлёк и привёл за собой силу, с которой сам не смог совладать.

— Даже когда она досталась тебе.

— А это слабость.

— А мне не нравятся слабаки.

— Они обычно не приживаются здесь.

О чём это они болтают? О Лукасе?.. Им не понравилось то, что он не убил Лукаса? Или что не поймал его — не заставил ощутить всю прорву унижения, которое выпало на долю Марвина, не вынудил его об этом пожалеть и умереть, чувствуя себя ничем?.. Что ж, если так, то, похоже, тут-то Маврину и конец. Потому что последняя фраза духа, сказанная очень ровно и равнодушно мелодичным голоском юной девушки, могла иметь только одно значение.

И в этот миг Марвин понял, кто перед ним. Нет, у него не нашлось слов — он не знал имени этого божества, не знал ни его истории, ни нрава; он знал только, глядя в серо-зелёные глаза девушки, у которой было до боли знакомое лицо, что перед ним — самое могущественное после Единого существо, рождённое на небе или под землёй. Он понял это, потому что на долю мгновения вместил в себя его целиком, а оно, это существо, вместило в себя Марвина — они будто обменялись прикосновением, и это было и рукопожатие, и соитие, и плевок, и объятие, и удар. Марвин ощутил чудовищный приступ тошноты, будто все его кишки пытались выпрыгнуть из нутра наружу, и он знал, что, если сейчас не справится с собой, то немедленно умрёт самой ужасной смертью, какую только можно вообразить. Но он справился не поэтому — страх не мог придать ему сил, он только ещё сильнее гнал склизкий комок боли и понимания, бившийся у Марвина внутри. Но, кроме страха, было что-то ещё — и, вдруг понял Марвин, это то самое, что многие годы вселяло силы и жизнь в Лукаса Джейдри.

Уверенность. Просто уверенность в своей правоте.

Марвин очнулся. Он находился в той же позе, в которой замер, когда дух обрушился в него, и, судя по тому, как затекло тело, стоял так уже Единый знает сколько времени. Во рту было горько, по лицу что-то текло. Марвин с трудом поднял руку и отёр капавшую из носа кровь. И сказал, очень тихо и очень твёрдо:

— Я не знаю, что ты такое, но мне наплевать, что тебе там нравится и что нет. Ты само сказало, что я принёс на север свою войну, начатую на юге. Так вот: не твоё дело то, что я начал на юге, и моё право проливать или не проливать южную кровь. Твоих детей я не трогал. Твоих врагов я не щадил. То, что там воображает моя глупая южная башка, только и исключительно моё дело. И то, что я сделал, менять я не намерен. Потому что я всё сделал правильно. В кои-то веки я знаю, что всё сделал правильно, и беса с два ты меня переубедишь!