Виктор Карасев - Трактирщица

горло парой глотков вина, иногда давал небольшую передышку

отвыкшим от таких нагрузок пальцам, пока занимал слушателей

забавными историями — и подлинными случаями из своей бурной

жизни, и откровенными выдумками. Но все время он не давал

расслабиться и заскучать ни себе, ни слушателям, а их вскоре

набился полный зал, даже дышать стало нечем, и распахнули все

окна. За этот вечер трактир собрал, наверное, выручку обычной

недели, если не месяца. Но это пускай Гримзи подсчитывает, а

Дик свой успех измерял в голосах, взглядах, душах…

Правда, восторг слушателей мог выражаться и совсем

неожиданным образом. Какая-то веснушчатая девица с волосами

соломенного цвета прыгнула Дику на колени, обняла за шею:

— Ты такой славный, так зашибательски поешь! А меня зовут

Фанни. Хочешь, я тебя поцелую?

Толпа захохотала. Дик совершенно растерялся, подыскивая для

отказа слова повежливее, но достаточно действенные. Девицу за

рукав оттаскивал в сторону побагровевший от смущения парень.

Его волосы были вовсе соломенными, не только по цвету -

торчали, как из копны, — а руки напоминали грабли. Парень

бормотал: "Вы на Фаньку не обращайте внимания, мастер певец,

она у меня уж такая с причудами, а так она хорошая…" Эта

дурацкая сцена грозила затянуться надолго, если бы не Тири.

Она раздвинула толпу, как полотнища занавесок, и ее глаза были

уже не зелеными — темными, как предгрозовое небо, и не дай бог

оказаться под такой грозой! Она была — Хозяйка, и ей

достаточно было произнести только — "Брысь! Не мешай ему,

бесстыжая!" — чтобы девица словно в несколько раз уменьшилась

в размерах, пискнула что-то виноватое и юркнула в толпу

испуганной мышкой. Тири снова отступила к своей стойке, но в

послегрозовом затишье Дик услышал за спиной произнесенное

вполголоса: "Э, а Хозяйка-то, видать, сама на певца глаз

положила!" И Дик почему-то не возмутился от болтовни, ему даже

захотелось предположить, что в этой нелепице что-то есть… Но

он вернулся к песням.

Как обычно, за песнями он потерял счет времени. В какой-то

момент зажглись свечи, а за окнами уже давно была непроглядная

темнота, и вдруг на певца лавиной навалилась усталость.

Сколько он прошел сегодня, или это было вчера? Когда он спал

прошлый раз, сколько и в каких условиях? Эти вопросы

неожиданно обрели значение, нахлынув вместе с непреодолимой

зевотой. Наконец он запнулся посреди хорошо знакомой песни,

пытаясь вспомнить, что же это он поет? На помощь пришла Тири.

— Ну все, пора и про совесть вспомнить, — сказала Хозяйка.

— человек прямо с дороги, измотался, а мы насели,

обрадовались… И то сказать, давно мы такого не слышали, но

ведь не последний же раз! Пускай соловушка наш отдохнет,

отоспится, а завтра приходите, мы его снова послушаем.

Правильно? Пойдем, менестрель, покажу твой приют…

Она взяла свечу и решительно направилась к лестнице, Дик

сонно поплелся следом, но быстрый темп ходьбы заставил его

проснуться. На крутой лестнице женщина подобрала юбку, и ее

стройные ноги замелькали прямо перед глазами Дика. При этом

Тири оставалась величественной; прекрасной, но холодной и

недосягаемой, как статуя. И все же Дик попытался смущенно

отвести глаза в сторону, но тут же запнулся и чуть не загремел

вниз по лестнице, и снова вернул взгляд к ступенькам,

мелькающим под проворными ногами. Лестница все не кончалась, и

Дик подумал, что они, наверное, по ошибке проскочили крышу и

шагают теперь среди низких серых облаков, все выше… и выше…

Он обнаружил, что заснул на ходу и все еще пытается

карабкаться по лестнице, уже находясь посреди небольшой

комнатки под самой крышей. Тири трясла его за плечо:

— Эй, проснись, потерпи еще немного! Вот здесь ты будешь

жить. Годится? Сейчас я тебе постелю, я быстро…

Дик осел на табурет у грубого столика, потряс головой,

отгоняя сон. Порыв ветра распахнул незапертую форточку, и

запах весны ворвался в комнату, побеждая сонную одурь.

В который раз за этот день успела смениться погода.

Ломившийся в окна ветер дул теперь с юга, и наваленный недавно

снег бурно таял. Здесь, под крышей, было слышно и журчание

водостоков, и торопливую капель, и какое-то бульканье, и в

этом шуме слух менестреля угадывал торжествующую музыку Весны.

"Каким я бываю самонадеянным, воображая, будто способен