Лев Рыжков - Золотарь

Старые стены замкового коридора рушились, осыпались, превращаясь в пыль. Битва продолжалась.

Потери лемуров были огромны. Раненые чудовища истекали кровью. Ноги защитников то и дело скользили по ней.

Когда новым залпом разорвало добрый десяток лемуров, визг издыхающих, агонизирующих чудовищ был заглушен истошным, страшным криком золотаря:

– Паршивый щенок! Ты еще пожалеешь об этом! Здорово пожалеешь! Ты еще заплатишь мне за свое упрямство! Пока мы уходим, но скоро мы вернемся! А когда мы вернемся, ты, гаденыш, проклянешь ту минуту, когда родился на свет!

Лемуры уходили. Они бежали прочь, повизгивая, как побитые щенки: Михаэль не удержался, чтобы не подстрелить последнего из них, шестирукого карлика. Кристоф устало опустился на пол. Клаус все еще стоял у окна, сжимая в руках меч. У ног его выросла приличных размеров гора из голов, лап, хоботов и прочих частей лемурских тел. С потолка спускался маэстро.

– Победа! – воскликнул Кристоф. – Это победа! Настоящая победа! Мы их одолели!

– Ваша радость преждевременна, – заметил маэстро, быстрыми движениями отряхивая грязь со своего горохового кафтана. – До восхода еще ждать и ждать. А лемуры еще могут вернуться.

– Хватит ли у нас ядер? – спросил Михаэль.

– Их еще около двух десятков, – сказал Кристоф.

– Макабр коварен, – сказал маэстро. – Он способен на любую гадость. До утра нам еще может сильно не поздоровиться.

– Во всяком случае, в арсенал они больше не сунутся, – заметил Михаэль. Он перезарядил ружье. – Сдается мне, что тут еще много живых тварей!

– Только не расходуй на них патроны, – сказал Гейнц.

Вдвоем они прошлись по арсеналу, добивая раненых лемуров ударами прикладов.

– Больше чем уверен, – сказал Михаэль, – что под утро мы задохнемся от вони.

Вдруг в наступившей тишине со стороны подъемного моста отчетливо прозвучал цокот конских копыт.

– Что там, Клаус? – спросил Кристоф.

– Экипаж какой-то.

– Не может быть! – Кристоф метнулся к окну.

В ворота замка, минуя неведомо кем опущенный подъемный мост, въезжал экипаж, запряженный тройкой лошадей. Дверцу экипажа украшал фамильный герб графов Блямменберг.

– О тысяча дьяволов! – воскликнул Кристоф. – Как они смогли сюда добраться?!

Во дворе, мощенном огромными каменными плитами, экипаж остановился.

– Нет! – крикнул Кристоф. – Нет! Только не это!

Вероника, уезжай!!! Уезжай скорее!!!

Навстречу экипажу вышел дворецкий. Огонь фонаря в его руке пронзал яркими искрами сгущающуюся кромешную ночь, чья плотная черная ткань, казалось, трещала и рвалась в зигзагах молний. Дворецкий успел принять человеческий облик на удивление быстро. Повязка на его лице (на его маске) словно бы и не менялась со вчерашнего дня, левой рукой, в которой ничего уже не осталось от когтистой жабьей лапы, он потирал якобы заспанные глаза. Актерским способностям жабы можно было только позавидовать: увидев карету, он сначала делал вид, что его вернули к жизни из глубин сладкого сна, но, завидев гербы на дверцах, он оживился и принялся проявлять усердие, но усердие вялое, ленивое, за всем этим усердием читалось: «Оставьте меня в покое, я хочу спать». Эта игра ввела бы в заблуждение даже самого хитрого и искушенного человека.

– Уезжай, Вероника! Быстрей! Быстрей же!

Вероника не слышала. Опершись на лапу дворецкого, она выходила из экипажа. Учтивый лемур что-то нашептывал Веронике. Фигура его выражала самую изысканную учтивость, на мгновение хитрая иезуитская улыбка переломала напополам его забинтованную физиономию. Воспользовавшись тем, что Вероника, что-то говоря отцу, обернулась к дверце экипажа, лемур на секунду вновь принял свой естественный облик хищной, склизкой, холодной жабы, в его когтях, гладких как зеркала и острых как иглы, отражались сполохи молний, по бугристой, замотанной грязной тряпицей морде передвигались хищные желваки, трещина рта проросла жалящим многорядьем зубов.

Истинная личина наползла на Лягва мгновенно, как судорога, и так же мгновенно исчезла. Когда Вероника вновь обернулась к нему, перед ней уже стоял дворецкий – вежливый, важный, учтивый…

– Вероника! Беги! Беги отсюда! – кричал Кристоф в пролом окна. Голос его сорвался. Крик лопнул, как порванная струна.

По-видимому, Вероника все же что-то услышала сквозь шум бури и раскаты грома, что-то все же достигло ее слуха, ибо она вдруг замерла и стала испуганно озираться по сторонам. Перед ней лебезил и юлил лжедворецкий, в галантном полупоклоне что-то нашептывая на ушко.