Лев Рыжков - Золотарь

Грянул новый взрыв хохота.

«Да они издеваются!» – понял я. Кулаки мои сжались, жилы на руках и на шее набухли. «Негодяи!» Последнюю фразу я произнес вслух.

– Ого! – сказал кто-то за соседним столиком. – Этот парень явно смутьян.

Назревала новая драка. В кабаке стихли все звуки. Присутствующие смолкли в предвкушении. Даже старые ходики, из которых каждую четверть часа выставлялась наружу голова какой-то птицы, похожей на общипанного павлина, и сипела сорванным голосом нечто хрипло-неразборчивое, – даже эти часы, наверняка помнящие времена Карла Великого, утишили свое тиканье, а птица-инвалид спряталась обратно, едва показав проржавевший клюв из дверец, покрытых засаленной, стершейся инкрустацией. Наступившую тишину нарушал лишь мерный похрап крестьянина, уснувшего над кружкой ячменного эля, но и его кто-то хлопнул по макушке, и труженик полей, обиженно засопев и причмокнув губами, перестал храпеть.

Стало совсем тихо. Лесорубы злорадно щерились.

И эту густую, ватную тишину в мгновение ока разрушил, поверг в ничто скрип входной двери, резкий, пронзительный, долгий, подобный навязчивой зубной боли. Все посмотрели на вошедшего.

Это был мой дворецкий. Приземист, осанист, важен, несмотря даже на скрывающую пол-лица повязку, оглядывал он интерьер прокуренной пивнушки, недовольно морща нос, щуря слезящиеся глаза. Его фигура, безусловно, гипнотизировала всех своей важностью.

– Я ищу, – степенно произнес дворецкий, – его милость барона фон Гевиннер-Люхса.

Занесенная для зуботычины рука горбоносого егеря опустилась на дубовую столешницу, произведя грохот. Дворецкий, услышав шум, устремил свой взор в нашу сторону.

– Господин барон! – молвил дворецкий, ничуть не меняя интонации. – Рад обнаружить вас в этом… этом, – он наморщился, подбирая слова. Заметно было, что обстановка пивнушки ему пришлась явно не по нраву, – этом месте. Госпожи баронессы не на шутку озабочены вашим отсутствием. Мы отъезжаем в пятнадцать минут шестого. Осталось чуть меньше трех четвертей часа. Хорошо, что я вообще вас нашел, ибо люди вашего положения редко, – дворецкий цедил слова размеренно и четко, – забредают в подобные места. Скорее, господин барон, экипаж ждет! Прощайтесь с вашими, – он поморщился, – друзьями (он произнес – «друз-з-зями»), и мы отправляемся.

Все оторопело смотрели на него. «Эх и важный же господин!» – доносилось из-за столиков. Мне сделалось досадно. Почему эти негодяи считают важной персоной моего дворецкого, а не меня?! И тогда со всей возможной надменностью я произнес (до сих пор за это стыдно):

– Пошел прочь, хам! Не видишь – я беседую. Поди и доложи госпожам баронессам, что я прибуду к отъезду. Все ясно?

По столикам прокатился ожидаемый шепот: «А юнец еще важнее! Кто бы мог подумать?!» Дворецкий побагровел от унижения. Я побагровел также – от смущения, ведь до сей поры я разговаривал с ним почтительно и обращался исключительно на вы. К тому же дворецкий был как минимум втрое старше меня.

– Будет исполнено, господин барон! – прошипел дворецкий, исчезая. Если бы он мог, он растерзал бы меня на части.

Из-за стола поднялся Михаэль.

– Господин барон, – сказал он, – простите нам нашу оплошность. Видите ли, – он прокашлялся, -

высокопоставленные персоны вроде вас редко захаживают сюда – в этом ваш слуга прав.

– Зато придурков всяких здесь больше, чем надо, – сказал смуглый егерь, хотел добавить что-то еще, но умолк, придавленный тяжелым взглядом Михаэля.

– В общем, – сказал Михаэль, – примите наши

извинения и, если это не составит вам труда, соблаговолите выпить с нами глинтвейну.

Егеря с недоумением уставились на своего вожака, но тот, нимало не смутясь, развязал свой поясной кошель, достал оттуда два золотых, щелчком пальцев подозвал целовальника и заказал:

– Глинтвейну! Самого лучшего! Да пошевеливайся! Господин барон спешит.

– Позвольте, – сказал я, – я расплачусь. Мне кажется, вы отдали последние…

– Не стоит, господин барон, – сказал он. – На этой территории позвольте мне считать вас своим гостем.

Вскорости принесли глинтвейн, и, сделав несколько глотков этой терпкой, чуть сладкой жидкости, я почувствовал себя тепло, благостно и уютно. «Какие, – думалось мне, – все же благородные и замечательные люди эти егеря!» Захотелось сделать им что-нибудь хорошее. И неожиданно для себя я выпалил:

– А что, ребята, идите ко мне на службу! В который уже раз над нашим столом повисло молчание.