Марина Кимман: Флейта Нимма

О них много рассказывал отец. Он говорил, что Осевые — это элита государства, что туда берут только тех, кто учился и… охотился лучше всех. Дед на это обычно только фыркал. Он считал, что хуже проклятия, чем стать Осевым на службе у Центуриона, нет вообще ничего, но объяснить, почему так, вечно отказывался.

Все это пронеслось в моей голове и пропало, прежде чем Осевой вцепился в меня по-настоящему. Я почти увидел, как из его глаз выползают маленькие руки-змеи и проникают в мою голову, шарят там, просматривают закоулки моей памяти…

— Не ври мне… Лемт из семьи Рене, — он вдруг запнулся и всмотрелся в меня так, что стало больно удерживать взгляд, — странность какая.

Он встряхнул меня несколько раз, и я почти потерял сознание. Ноги вдруг сделались ватными.

Осевой улыбнулся.

— Все пройдет хорошо, — сказал он, а в голове я услышал "а где он где он где же он". — Не закрывай их.

Голос у него был как сухая бумага.

В ответ я только скрипнул зубами.

Он хмыкнул и отпустил меня. Я упал. Несколько осколков вонзились мне в ладони, но во мне было недостаточно сил, чтобы обеспокоиться этим.

— Там никого нет, — крикнул кому-то Осевой. — Только студиозус один. Убежал, похоже.

Я вяло удивился. У меня было смутное ощущение, что эта ситуация уже повторялась в моей жизни. Это я уже потом вспомнил, где мне встречались эти кошачьи глаза.

Затем были крики пробегавшего мимо отряда, любопытные лица в разбитом окне… и тишина.

Надо мной поплыло белое пятно, которое вскоре заполнило все пространство.

— Эй-эй, человек, как тебя там. Не спи-и-и…

Просыпаться от боли, даже если ты помнишь, откуда она взялась — это не совсем то, о чем мне мечталось вчерашним вечером. Постонав для порядка, я, наконец, очнулся окончательно и, не без некоторого страха, заглянул под одеяло.

Меня забинтовали. Более того, нога тоже перебинтовали, хотя я не помнил, поранил ее или нет. Как и момент лечения.

Окно так и осталось разбитым. Осколки лежали в небольшой луже — ночью прошел дождь. Теперь в комнате мало того, что было сыро, так еще и стоял собачий холод. Судя по освещению, это была вторая половина дня. Вторая половина! Я же опоздаю на учебу!

Кое-как скатившись с кровати, я отыскал свои ботинки и одежду. Если б знал, что так повернется, лег бы, не раздеваясь. Надеюсь, мою кобылу покормили, иначе мне придется самому запихивать в нее сено.

Я полез под кровать, за вещами.

Ночной гость оставил мне подарок.

Между баулами стоял горшок с цветком. Не видел таких растений раньше: целиком прозрачных, с черными прожилками, с лепестками, похожими на крыло какой-нибудь гигантской мухи. Я бы никогда не стал его трогать, но было одно "но". С самого детства мне нравилось возиться с растениями, и чем экзотичней они выглядели, тем лучше. Это было единственным моим увлечением, которое никогда не вызывало возражений у родителей. Хотя, не сказать, что у меня в комнате росли такие уж безобидные экземпляры.

Повертев горшок, я увидел надпись, сделанную печатными буквами: "Паучья лилия". У бутона оказался удивительно приятный запах сладких пряностей.

Мне почему-то и в голову не пришло, что вчерашний визит Осевого и цветок под моей кроватью связаны намного теснее, чем я мог себе представить.

Помимо жены, Аллегри больше всего на свете ненавидел свои руки. От сварливой Мелоэ и всей ее светской своры хотелось сбежать, что художник и делал, десять месяцев в году проводя в Алавесте — западном форпосте Архипелага Чайка. Но зимой приходилось возвращаться в столицу, к так называемой семье, и это было самое ужасное время для Аллегри. Приличия, что б их.

Однако собственные руки причиняли Аллегри намного больше страданий, чем кто бы то ни было на свете, с того самого момента, когда он нарисовал свою первую картину. Еще тогда, в двенадцать лет, он понимал, что его работы врут. В мелочах, в деталях… Именно это и раздражало больше всего — ощущение неправильности, которую невозможно исправить. То, что получалось в реальности, не соответствовало его задумке.

И никто, кроме него, этого не замечал.

Имя Эль Аллегри гремело по всему континенту, за картинами охотились коллекционеры, а его самого называли не иначе как "живой легендой Агатхи"… Однако художник оставался недоволен своей работой. В общем, она не имела права называться настоящим искусством, как бы ни убеждали его в обратном критики всех мастей.

Возможно, именно поэтому Аллегри почти все время находился в дурном настроении, и, если не рисовал, то сидел в "Пьяном альбатросе" или на крыльце своего дома, с кувшином крепчайшего яблочного элмела.