Владимир Корчагин - Подкидыш

Кирилл лишь закрыл лицо руками и молча опустился на стул. Умер Афоня… Покойный, конечно, не оставил никакого письма или записки. Но Кирилл знал, что заставило несчастного покончить с собой. Все последнее время он жил одним — надеждой отомстить за исковерканную жизнь. И он, Кирилл, отнял у него эту надежду. Что из того, что иначе он поступить не мог, что из того, что он, может быть, спас жизни сотен других людей. У каждого человека одна жизнь. Ее не заменишь тысячами других. Жизнь у Афони отнял он, Кирилл. И как бы ни оправдывали его все, казалось бы, не зависящие от него обстоятельства, сам он не мог оправдать себя никакими доводами рассудка. А надо было еще сказать об этом Огги, сказать, несмотря на то, что после этого она определенно отстранится от него навсегда.

— Да что вы так расстроились, Кирилл? — подсела к нему Мария. — Ведь он, Афоня, давно уже еле по земле ходил. И опустился донельзя. Я как-то встретила его — на человека не похож.

— И все-таки он был человек, Мария. Такой же человек, как все мы. Только больше обижен жизнью. И людьми тоже. А теперь я должен проститься с вами. Спасибо за все, что вы для меня сделали и, как говорится, не поминайте лихом. — Кирилл тяжело поднялся и пошел к выходу.

Огги встретила его возгласом, полным тревоги:

— Кирилл, что с тобой случилось? Что случилось, Кирюша?

— Не знаю даже, как тебе сказать. Получается так, что я… Что я убил Афанасия.

— Убил Афоню?! Что ты говоришь? Что за нелепость? Это… Это бред какой-то!

— Да нет, Огги. Сейчас я расскажу тебе все. Случилось так, что в первый же день по приезде в Прибрежный я пошел на пляж и встретил там Афоню… — Кирилл подробно рассказал все, начиная с первого разговора с Афоней, кончая тем, как он уговорил его бросить в море взрывчатку, и как Афоня, обиженный и раздосадованный тем, что он, Кирилл, не смог тут же пообещать ему предпринять какую-нибудь конкретную акцию против местного начальства, смерил его презрительным взглядом и ушел, не пожелав даже дослушать до конца в общем-то жалкие доводы Кирилла. — Понимаешь, Огги, я отнял у него единственное, что еще привязывало его к жизни — возможность отомстить за свои несчастья.

— Ты прав, наверное. Так оно, по-видимому, и было. И жаль, конечно, человека. Но жить одной ненавистью! Сделать месть единственным смыслом существования! Это не по-христиански. И уж совсем зря ты считаешь себя повинным в смерти Афони. Если кто и виновен в ней, так только наша кошмарная система, сделавшая его изгоем. Но разве изгоям дозволено все? И разве можно оправдать их мораль: «если плохо мне, пусть будет еще хуже другим?». Я вот сейчас слушала тебя, и в голове не переставала биться одна мысль: ведь если не изменится ситуация в нашей радиоактивной промышленности и энергетике, то несчастных, подобных Афоне, будет все больше и больше. И что, если все они начнут исповедовать такую мораль? Вот что страшно, Кирюша.

— Да, это страшно. И как не задумаются об этом там, наверху?

— А вот этим и должна заняться ваша партия «зеленых».

— А-а, наша партия! Помнишь, ты как-то сказала, что она лишь плодит всякого рода заявления и декларации. Так оно, к сожалению, и есть. И это главное, что не мог простить мне Афанасий. Ну да что теперь об этом говорить!

— А вот об этом как раз и надо говорить. Ибо только тогда, когда эта партия — а больше некому — из партии слов превратится в партию дела, земля, может быть, снова станет человеку родной матерью. А сама жизнь, просто жизнь — большим счастьем. Но мы еще поговорим об этом. А сейчас, смотри, поезд подходит.

Часы пробили девять. Кирилл открыл глаза и даже привстал от удивления: вся комната была наполнена каким-то странным жемчужно-белым светом. Он быстро соскочил с дивана, подошел к окну:

— Так вот оно что! — все кругом было бело от снега. — Зима пришла!

Он наскоро умылся, привел себя в порядок и, обменявшись двумя-тремя словами с матерью, хлопочущей на кухне, тихонько подошел к двери своей комнаты, куда вчера вечером они поместили приехавшую с ним Огги. Он легонько кашлянул. Дверь тотчас раскрылась.

— Доброе утро, Кирюша. Заходи, я не сплю.

— Ты уже встала?

— Я не ложилась сегодня.

— Почему?

— Спешила перевести для тебя мамин дневник, — указала она на стопку исписанных ее красивым убористым почерком листков.

— Ну и?

— Сейчас все увидишь сам. Оказывается, это не дневник в полном смысле слова, записи не помечены ни числом, ни днем недели, сделаны с интервалом от нескольких дней до нескольких месяцев. Видимо, мама была очень занятым человеком и бралась за перо лишь от случая к случаю, когда требовалось записать какие-то особенно важные события. А события эти… Вот, прочти.