Владимир Корчагин - Подкидыш

— Эх, Аграфена Никитична, что вы наделали! Ну да что теперь об этом… Давайте, что осталось.

— Сейчас, посидите минутку. Только… А вы вправду не затребуете у меня этих корочек и никому не скажете о них?

— Клянусь вам, Аграфена Никитична!

— Тогда уж и расписочку Бурякова оставьте мне.

— Отдам и расписку.

— А как же магнитофонная запись? Вы бы и ее уничтожили.

— Уничтожу прямо при вас.

— Тогда я сейчас…

Званцева вышла в соседнюю комнату и через несколько минут вынесла стопку плотных глянцевитых листов, убористо покрытых знакомым Кириллу шрифтом.

— Вот, все, что осталось.

— Ну, что же… Только скажите, это начало или конец дневника?

— Конец. Самые последние странички.

— Ладно хоть так, — внутренне порадовался Кирилл. — Конец нам важнее. Ну, вот вам расписка, вот пленка с записью. И, если можно, еще один вопрос: а тот аппарат с останками несчастной женщины, который, как говорят, на глазах у покойного Бурякова погрузился на дно моря… Вы не смогли бы хоть примерно сказать, где он это видел?

Она покачала головой, вздохнула:

— Нет, не смогу. Все это мог сказать только Сидор Петрович, царство ему небесное. Я, правда, слышала от него, шар тот в хорошую погоду можно прямо сквозь воду видеть. Да где там… Мы со вторым моим муженьком, признаюсь вам, попробовали однажды поискать его, всю бухту исколесили на лодке вдоль и поперек — нигде ничего! Я даже сомневаюсь теперь, в бухте ли он в то утро рыбачил, может быть, совсем в другом месте это было: берег-то длинный. Да и сколько времени с той поры прошло! Могло занести эту посудину илом, могло волной разбить…

— Да, конечно… Прощайте, Аграфена Никитична.

— Прощайте, мил человек. Не серчайте, если что не так. Ведь всякий бы на моем месте…

— Ну, положим, далеко не всякий. Да что говорить… Спасибо и на этом. — Он бережно свернул в трубку упруго шелестящие листы и, выйдя из пропахшей нафталином комнаты, поспешил к ожидавшей его Огги.

— Вот все, что сохранилось от дневника твоей мамы, — сказал он, подсаживаясь к ней на скамеечку и протягивая вырученную рукопись.

— Как, все? А остальное?

— Остальное эти варвары просто уничтожили, за исключением, разумеется, обложки, ради которой они и выторговали дневник у Полипчуков.

— Но ведь это… это… — не смогла найти слов от негодования и отчаяния Огги. — Сейчас я пойду туда и…

— Не надо, Огги. Я сделал все возможное. Других страниц не вернуть. Пойдем отсюда. Поезд отходит через полтора часа. Зачем нам оставаться здесь еще на сутки. А надо еще проститься и поблагодарить твоих знакомых, тетку Ганну, Марию. Пойдем, Огги!

— Да, пойдем, пожалуй, только… О каком поезде ты говоришь, о том, на котором поедешь ты?

— О том, на котором поедем мы.

— Как — мы? Я же говорила тебе… Разве ты забыл?

— Я помню все. Но мы условились, что примем окончательное решение лишь после того, как познакомимся с содержанием дневника. А на это, как я понимаю, понадобится время?

— Да, с ходу это не прочесть, некоторые фразы даются мне с трудом, — созналась Огги, просматривая рукописный текст, — я училась нашей грамоте совсем ребенком, а почерк у мамы был, видимо, далеко не каллиграфическим. Так что, действительно, понадобится время…

— Вот на это время я приглашаю тебя к гости к нам с мамой. А там видно будет.

— Ой, не знаю, что и сказать тебе, Кирюша.

— И правильно, лучше ничего не говорить. Мы еще успеем наговориться там, дома. А поезд ждать не будет. К тому же надо бы все-таки навестить до отъезда хотя бы Марию-библиотекаршу: она так много сделала, чтобы я смог найти тебя. Это здесь неподалеку, в машиностроительном ПТУ.

— Хорошо. Только зайди к ней один. Так будет лучше. А я тем временем пройдусь по магазинам, куплю кое-что на дорогу. Через час встретимся на вокзале.

Мария Григорьева была, как всегда, за своим столом, в читальном зале и, увидев его, быстро встала, пошла навстречу:

— Ой, Кирилл! Вы? Ну, что, как? Разыскали своего двойника, встретились с его дочерью?

— Да, спасибо вам большое. Нашел всех. Только… Опоздал немного. Всего на насколько дней опоздал. Умер тот человек неделю назад. А на другой день умер и приютивший его пасечник.

— Боже, какое несчастье! Столько смертей сразу. Вчера забегала ко мне подруга из Прибрежного и сказала, что там у них тоже покойник. Я не знаю, слышали ли вы об одном горемыке Афоне…

— Что?! Умер Афанасий Болдин?!

— Да, наложил на себя руки, говорят. А вы, значит, знали его?