Мария Елифёрова - Страшная Эдда

Я так и не понял их объяснений толком, поэтому не рискую излагать их читателю, а то ещё меня обвинят в приверженности идеям какого-нибудь модного социалистического философа. Уяснил я одно – что в Вальгалле, просто сидя плечом к плечу с Брюн, Сигурд испытывает ощущения на порядок более яркие, чем тогда, когда они оба были людьми и он припёрся к ней ночью вместо Гуннара, пребывавшего, как вы знаете, в плачевном положении (позволив ему разоблачиться, Брюн затем его скрутила его же ремнём и подвесила на гвоздик). В их жизни это было последнее происшествие из тех, что чопорные романы именуют «ночь любви». Там, в Асгарде, они оба пили молоко козы Хейдрунн; секрет его крепости был в том, что коза щипала листья Иггдрасиля, у корней которого протекал источник Мёда Поэзии, и его влага поднималась вверх по стволу и медовой росой выступала на листьях. Волшебный мёд пропитывал тела воина и валькирии, вытекая с потом из пор, и поэзия окутывала их, они дышали ею, она циркулировала в их крови. Короче говоря, посреди разговора я вдруг без особого изумления обнаружил, что отчаянно упрашиваю Одина дать мне попробовать Мёда Поэзии.

– Ведь это возможно! – задыхаясь, проговорил я. – Если я в тебя поверил и ты появился, значит, ты это можешь?

– Могу, – в голосе Одина прорезалась суровость, заставившая меня остыть и опомниться. – Но не думай, что я это сделаю.

Я сник. На меня как будто обрушили кирпич – настолько категорично прозвучали слова Одина. Сигурд положил руку мне на плечо.

– Не обижайся, – сказал он. – Один ничего не имеет лично против тебя. Просто он давно уже никому не даёт Мёд Поэзии.

– Потому что в него не верят! Но ведь я поверил… Разве Мёд Поэзии не для людей?

– Видишь ли, – хмуро сказал Один, дёргая седой ус, – у меня уже был неприятный опыт по этой части. Угостил я тут недавно одного…

– Кого? – меня даже подбросило от любопытства.

– Тебе имя интересно? Рихард его звали, мы его прозвали Музыкантом. Вот он в нас поверил, так поверил, что позвал нас, и мы встретились. До сих пор жалею, что налил ему Мёда Поэзии.

– А в чём дело?

– Я всё-таки придерживаюсь той точки зрения, что Мёд Поэзии должны получать достойные… Сам не понимаю, как я мог так ошибиться. Внешность у него была человеческая, это точно, но внутри оказалась душонка ползучего гнома. Мелкий, злобный, истеричный гном – вот кем он был. Музыку он сочинил после этого необыкновенную, но на человеческие свойства Мёд Поэзии не влияет. Каким он был, таким и остался. Меня от него тошнило.

Более обескураживающей истории создания знаменитой оперы мне не приходилось слышать. Я уцепился за шаткий контраргумент:

– Но ведь я – не он! Ты же бог, ты можешь это видеть…

– Не могу, – оборвал Один. – Насчёт всеведения богов – это суеверие, и я не могу доверять кому попало. Я ошибся один раз, могу ошибиться и второй, учитывая, какой коркой вранья обросли за последние века люди. Я не могу ручаться за тебя.

– По-моему, ты его совсем расстроил, – обеспокоенно заметил Сигурд. Я поспешил заверить:

– Вовсе нет. Не судьба – значит, не судьба… – и тут же почувствовал, как фальшиво звучит мой голос.

– Попробуй без поэзии, – сказал Один. – Поэзия тоже давит на плечи, не думай, что она прибавляет лёгкости людям из Мидгарда.

Если вас интересует, чем закончился мой разговор с Одином и Дикой Охотой, я могу ответить только одно: не помню. Поскольку утром я очнулся у себя в комнате на даче, лёжа плашмя на кровати.

Банально и неинтересно, скажет читатель – выдумать историю про визит Одина в подмосковную деревню, а потом сообщить, что всё это автору приснилось. Честно признаться, я тоже так подумал вначале. Однако лежать было как-то неловко. Я приподнялся и обнаружил, что пребываю поверх одеяла в куртке, шапке, варежках и ботинках, с которых на постель натекло мокрое пятно талого снега.

Я мог поручиться, что ни капли алкоголя на всей даче не было и в мой организм не попадало. И даже если бы я по какой-то незапамятной причине оказался пьяным снаружи, я бы сообразил снять хотя бы шапку и варежки, попав в дом. Но голова не болела, и никаких признаков дурноты я не чувствовал. С запозданием избавившись от излишних костюмных деталей, я пришёл к заключению, что меня сюда перетащили. Соратники Сигурда, не очень-то разбираясь в современных понятиях о стыдливости, не рискнули с меня что-либо снять и уложили меня на кровать в том виде, в каком я заснул на бревне в лесу.

У стены послышался скрежет, и я вздрогнул от испуга. Дверцы тумбочки, почему-то связанные за ручки носовым платком, тряслись и стучали.