Мария Елифёрова - Страшная Эдда

– Маленький справа, – показал Сигурд. Даже среди Дикой Охоты Бьёрн Лунатик выглядел странно – небольшого роста, очень худой и жилистый, с запавшими щеками и совершенно прозрачными глазами, цвета которых было не разобрать. Один подозвал его, и он подошёл к нам. Глаза его светились из-под нависших на лоб спутанных прядей; в руке он держал еловую ветку и грыз её, хвоинки застряли в его усах.

– Он теряет память каждый раз, как его убьют, – сказал Сигурд, – не помнит, что было перед тем.

– Почему так?

– Последствия напитка берсерков, который он принимал при жизни.

– Нет, – покачал головой Бьёрн, – кое-что я помню. Не целиком. Вроде разбросанных рун. Я помню, что сказала Рататоск и что в нас не верят.

Его стеклянные глаза выглядели жутко; пожалуй, он был самый мёртвый из всей дружины. Он сунул в рот ветку, хрустнувшую под его зубами, потом задумался.

– Всё помнить тяжело. Как надеть железные доспехи. У меня слабые плечи, мне легче быть голым.

Бедный Бьёрн – при жизни он страшно комплексовал из-за своего тщедушного телосложения, тем более что окружающие тогда политкорректности не проявляли. Оттого он и подался в берсерки. Настойка, которую они пили (состав её и поныне никому не известен), давала кратковременный прилив сил и полное отсутствие чувства самосохранения. А также необратимые изменения в психике, что не мешало всем другим относиться к берсеркам с уважением. К тому же Бьёрн мог не обременять себя тяжестью шлема, щита и кольчуги – берсерки сражались без доспехов, поговаривают, что даже и вообще без всего. В восемнадцать Бьёрн впервые выпил бешеное зелье. В двадцать один он был исполосован шрамами от макушки до пяток, лишился уха и половины левой кисти – второй меч ему пришлось пристёгивать к руке. В двадцать два саксонская секира раскроила ему грудь до лопаток, и валькирия Мист не без брезгливости извлекла душу из его крайне негероического тела. При жизни он был безобразен, и Хильда долго билась над вопросом, как наделить его красотой Асгарда, чтобы он остался самим собой и его могли узнать те, кто встретится с ним. Она справилась с этой задачей. Глаза Бьёрна я уже описал; волосы ему Хильда сделала тёмно-красные, цвета запёкшейся крови, чёлкой спускавшиеся на лоб. Добавьте к этому ещё то, что лицо Бьёрна было асимметрично и что из-за худобы у него почти не было мимических мышц – кожа плотно обтягивала череп – и вы поймёте, почему я вначале не мог на него смотреть.

Бьёрн позволял себя убивать потому, что его тяготила лишняя память. Его единственной мечтой была лёгкость. Он оценил жизнь в Вальгалле, как никто другой. Пища там не отяжеляла желудок, питьё – голову; надето на нём почти ничего не было, оружие его было невесомым. На него не давило ничто. Кроме памяти. Другие не обращали на это внимания. Может быть, они были сильнее, может быть, их память была много легче. Бьёрну же было невмочь, что душа у него осталась прежней. Он хотел раздеть не только тело, но и душу. И периодически ему это удавалось.

– Не знаю, хорошо ли это, – вздохнул Один, – не хотел бы я, чтобы все были такими, как Бьёрн.

Я промолчал. Не мог же я признаться, что отчасти позавидовал Лунатику. Порядочный и знающий свою профессию писатель тут, видимо, должен был предаться философским размышлениям на тему того, каково различие между современным человеком и людьми из баснословных времён. Откровенно говоря, я таким размышлениям не предавался, и даже теперь, задним числом, предмета для них не вижу. Да, мужчины в древности стоически терпели боль и были обязаны смеяться, когда им вырезали из груди сердце – но в то же время они не стыдились рыдать от горя, целовать друг друга, рвать на себе волосы и вообще творить много такого, что наш современник (теряющий сознание при виде зубного врача) счёл бы смешным и непозволительно немужественным. Закон компенсации. От перемены мест множителей результат не меняется. Один, впрочем, был другого мнения.

Натурально, зашла речь о женщинах. Я задал сбивавший меня с толку вопрос: каким образом явно игривые отзывы Хёгни о валькириях согласовывались с известными мне данными о девственности последних? И сразу же пожалел, что спросил об этом. Надо мной так ржали, что с деревьев осыпался весь снег.

– Ой, умру сейчас! В восемнадцатый раз! – закатив синие глаза, застонал Сигурд. У него от хохота отстегнулась перевязь, и меч воткнулся в сугроб. – Хёгни, да растолкуй ты этому идиоту…

– Ты что, всерьёз думаешь, что мы пользуемся этой штукой? – Хёгни беззастенчиво указал рукой, что он имел в виду. – Ничего у вас, живых, не понимают в удовольствиях!