Александр Дорофеев: Мексиканский для начинающих

— Отчего же — спасибо огромное! — сказала Шурочка. — Берем, но без «Интернационала»! И так слишком богато.

— Шутите, мадам! Куда это вы дареному заглядываете? Нет, без музыки не отдам! Да и с музыкой подавно! — захохотал Гаврила. — Уна брома! [67] Брома — шутка. У мексиканцев в ходу шутки, после которых хочется успокоительного. Вот мой нешуточный подарок — полкила кокаина! — И он вывалил на стол дюжину объемистых пудрениц. — Постре! [68] Десерт.

Все гости, кто по незнанию, кто, напротив, осведомленные, — принялись пудриться. Это выглядело забавно — мужики с пудреницами и трубочками в носу. Дон Борда весьма сокрушался:

— Эх, не могу нюхнуть — только на ветер пущу!

А майор Родригесс до того запудрился, что, видно, вообразил себя главной фигурой, свадебным быком на песчаной арене.

Глаза его сначала побелели, слившись с бинтами, затем побагровели, как два рубина в простокваше. Роя копытом песок, он выбирал тореро по вкусу и сдуру остановился на призраке дона Борда, решив, что такого тщедушного забодает без проблем.

Нет, не было у майора стратегической смекалки, да и тактическим оказался ослом. Раз за разом проскакивал сквозь дона, а повадок не менял. Туповатый бычок!

— Торо! — возбудился алькальд, переживая за честь мундира. — Торо!!! Торо, майор!

Рроддрриггессс ррассввирреппелл!

Бинты развевались вокруг башки, как свадебная фата, как бандерийос. С пеной у рта он снова и снова врубался в дона, как в мантилью тореро.

Призрак Борда, сначала вовсе безучастный к наскокам, беседовал с Мануэлем на теософские темы, — вскоре начал злиться.

— Вась, — сказал он, — обрати внимание, милейший, какие у нас дуболомы в полиции!

— Таких повсюду навалом, — отвечал Василий.

— Правда? — удивился дон Борда. — А я-то думал, что в других краях получше. Нет, все же у нас особенная остолопская порода, хоть кол на голове теши!

С этими словами он достал из рукава камзола небольшой, но увесистый кол и втесал майору аккурат меж рогов. Тот рухнул, как заколотый.

— Смертоубийство?! — воскликнул алькальд.

— А что ж вы думали, ваше превосходительство, — сколько терпеть от второстепенных чинов? Ухо мне полагается или нет?

— Конечно, — устало согласилась Шурочка. — Золотое! А у майора, кажется, ослиные. Кстати, кости не выбрасывайте, пожалуйста.

— Какие кости? — удивился Василий. — У нас бескостный фуршет.

— Ну, в общем, объедки со стола, — вздохнула она. — Хочу посылочку собрать в ветлечебницу для Пако.

— О, сердце женщины! — ахнуло большинство гостей, расшевелив Родригесса.

Покряхтывая, направился он к Сьенфуэгосу перебинтовываться из кобуры. Когда бинтуют раны, свадьба на исходе — верная примета.

Но генерал-охранник неутомимо салютовал, петардил и фейерверчил.

А небо уже серебрилось, и огни Сьенфуэгоса бледнели, и ночь уходила так же быстро, как наступала в этих широтах. И ясно и чуть грустно было, что слукавила богиня Иоальи. Спору нет, ночь божественна, но, увы, внебрачна. [69] Автор, конечно, спал и видел, как изобразит брачную, но, помимо воли, она выпадает из пределов Серебряного треугольника — гости, бляди, засиделись!

Альманесерило. Рождалась душа дня и душа года, поскольку подошла весна.

Очень тонкий нужен нюх, чтоб отличить здешнюю весну от осени, а зиму от лета. На первый взгляд — что Рождество, что Яблочный Спас, что кот, что масленица.

И все же было заметно нечто эфирно-струящееся. С северо-востока доносилось оседание снега, движение льда, лепет сосулек, рост травы и набухание почек. Пора, пора подниматься на крыло — к постоянным гнездовьям, в свой угол.

И на прощание в шали с каймою танцевала «Севильяну» непревзойденная донья Пилар Риоха под гитару дона Хосе Луиса Негретте, которых, признаться, позвал на свадьбу автор.

Что это был за танец! Уметь бы так, зачем писать, — не надо слов и выражений!

В нем слышались стихи и песни, и ароматы утренних цветов, и призрачность, и постоянность, течение времени и замирание, удары грома и любовь.

В нем, танце, словом, было все, что втиснуто сумбурно в Серебряный треугольник.

Василий смотрел на город, выраставший, как серебряный туман, из горной долины, на утро, каких, должно быть, миллионы в мире, на единственный, неповторимый, как рассвет, свадебный танец и думал, если думал он: «Нету на свете ни африк, ни австралий, америк нет. Какие рио-де-жанейро? Царит один Сочитль-ин-Куикатль — Цветок-и-Песня, принц вселенной. Он движет солнце, Млечный путь и бесконечно проникает в истину, которой тоже нет. Есть лишь Цветок-и-Песня»…