Александр Дорофеев: Колесо племени майя

Человек с головой длинноклювой птицы, раскинув руки, покачивался в каменном гамаке.

С закрытыми глазами летел он к Сердцу Небес, где зарождался в предутренней тишине новый день.

Возможно, так оно и было – птицеголовый сумел увидеть новорожденное солнце еще до того, как первые лучи отделили море от неба и осветили храм на вершине пирамиды.

Тогда он записал чернильным клювом на длинном свитке из коры фигового дерева:

«Вчера, в год 4625 от начала Пятого солнца, в середине месяца Сака, в день кауак, что означает бурю, с восьмого неба, где живет непогода, спустился ураган Имеш. Исполнив мою просьбу, он потопил большую пирогу на Гадючьих рифах…»

Хотел приписать – «И все пришельцы погибли».

Но вздрогнул, застигнутый внезапно чьим-то голосом, и обронил свиток.

Слова прозвучали так отчетливо, будто прямо из висевшей на его груди морской раковины, но были непостижимы.

Человек сорвал птичью маску, под которой обнаружилось широкое, как у совы, лицо – с орлиным носом, с черными раскосыми глазами. Странно выглядели лоб и затылок – приплюснутые и устремленные вверх.

– О творец нашего мира, о создатель Цаколь-Битоль! Мое сердце и душа отворены для тебя! Говори! – воскликнул он, надеясь на разъяснения.

И различил шепот раскрывающихся под солнечными лучами диких орхидей и шорох креветок в прибрежных водах. Услышал, как саблекрылые колибри рассекают воздух. Множество тончайших звуков проникало в его уши.

Но с тринадцатого неба, на котором живет Цаколь-Битоль, исходила лишь глухая и вязкая, словно струя каучука, тишина. Да, именно так течет сок уле из каучукового дерева.

Не дождавшись новых слов, он громко повторил те, не разгаданные:

– Эй! Ос! Та! Но! Ви! Сь!

Однако никакого смысла так и не уловил.

– О горе! Я, верховный жрец Эцнаб, не понял Творца и Создателя! Чем же прогневил его?!

Эцнаб выбрался из каменного гамака, упал на колени и бормотал что-то до тех пор, пока раковина на груди тихонько не запела. Сначала она только посвистывала и щелкала, как птица, но голос ее все возрастал и множился. Раковина уже тявкала, будто койот, и рычала, точно ягуар.

И, наконец, из ее маленького изогнутого чрева извергся несоразмерно мощный рев. Именно так надрывался вчера водяной дракон – ураган Имеш! Более того, даже черные тучи, величиной с кулак, повалили наружу, а меж ними засверкали молнии.

Эцнаб укрыл раковину ладонями, и она сразу притихла.

Теперь жрец знал, чем провинился, – напрасно велел урагану погубить ту большую пирогу.

Хотя вот уже почти целый катун, около двадцати лет, он сдерживал нашествие пришельцев.

«Так почему же я не заметил, как изменилось время, а наш старый Цаколь-Битоль помолодел и заговорил иным, чем прежде, языком? – думал Эцнаб – Ах, владыка Двойственности, ты непостоянен! Уже отвернулся, не слышишь своих детей, обращаясь к пришельцам!»

Жрец поднял руки к солнцу и возопил отчаянно на древнем наречии народа майя:

– Эй! Остановись!

Он умел ускорять и замедлять время, но вдруг спохватился, раскаявшись в своих словах. Далеко высунул язык и проткнул в наказание острым шипом кактуса.

Прошедшей ночью во время жестокого шторма испанская каравелла налетела на рифы.

Острый коралловый гребень, подобный драконьему, с ужасающим треском, слившимся с ударами грома и ревом ветра, вспорол деревянное днище.

Беспомощный, будто бабочка на булавке, корабль разваливался, избиваемый волнами.

Трюм наполнился водой. Высокие надстройки на корме приподнялись и, сметая все, устремились по палубе к носу. Одна за другой рухнули четыре мачты.

Белая пена клокотала вокруг, поглощая людей, криков которых не было слышно. И поэтому, несмотря на грохот бури, казалось, что нависла страшная тишина.

И время вроде бы замерло. Или, скорее, настолько растянулось, что вот-вот должно было, словно канат, лопнуть – прерваться навсегда.