Александр Дорофеев: Мексиканский для начинающих

И вышли они из храма. И увидели новое небо и новую землю, ибо прежние миновали, как буря. И само время казалось то невероятно новым, то до боли знакомым, старым.

Быстро бежала куда-то грозовая вода, оставляя все же вечные лужи на их вечных местах.

Давненько Василий не вспоминал загадку Кецалькоатля — что уходит, оставаясь? Ничего сложного в ней, прямо скажем, не было, да не хватало задуматься.

Кауитль — вот как звучит отгадка на древнем языке наутль!

— Шурочка, у тебя кауитль в избытке или нехватке? — спросил Василий. — А то у меня с кауитлем — полный обвал! На что, спрашивается, кауитль трачу?

— А ты, милый, все на меня трать, — мудро ответила она. — Тогда у нас всего в достатке будет.

Возможно, на Шурочку в храме снизошел какой-то разумный дух. Уж не святая ли безъязыкая Приска говорила ее устами?

Ах, до чего хорошо было после грозы и храма! И веселились небеса и обитающие на них. А в лужах отражалась призрачно-изумрудная бирюза и розовая колокольня.

И вдруг ближайшая лужа изменила очертания, приняв форму серебряной девушки, [62] Последнее время в Мексике множественны случаи явления святых народу. Чаще других является девственница Гвадалупа, обнаруживая себя на оконных стеклах, керамических плитках пола, беленых стенах, рыбьих боках и коре дерев. Было дело и с лужей. В общем, куда ни глянь, всюду девственницы. Нечего сказать — таинственное явление, ждущее покуда своих исследователей. так похожей на святую Приску! Она благосклонно с улыбкой кивнула и поманила, исчезая, рукой.

— Васенька, пойдем, любезный! — звала Шурочка. — Ты как пораженный громом! Не угоди, дорогой, в лужу!

Они подошли к круглой беседке, увитой белыми цветами ползучих растений. Здесь в самом-самом центре города и находилась символическая замочная скважина, из которой сейчас поддувало. Чтобы никто оттуда не надумал за ними подглядывать, Шурочка вбежала в беседку, втянула Василия, обняла и коснулась губами его губ, едва-едва. Такое чувство, будто пьешь теплое молоко с медом. «Мед и молоко под языком твоим», — вспомнил он и до умопомрачения возжелал узнать, правда ли.

Губы их раскрылись и слепо ласкались их языки, проникая, приникая к щекам, щекоча, порхая и с удивлением взлетая к небу, играя в некие волнующие жмурки, стремясь неведомо куда, — прижаться и прозреть.

И сердце замирало, и отнимались ноги, вкружилась голова беседке. Что, Боже, это, как понимать, когда не хочешь ничего другого — лишь языком блуждать в любимой…

Просто в «любимой», конечно, лучше, нежели «в любимом рту», или в «любимой роте». Хотя приводит к мыслям об излишней углубленности.

Поцелуй мог бы усугубляться бесконечно — со всеохватной жаждой вобрать друг друга иль втянуться, с прохладным, отдающимся соблазном столкновением зубов, с впиванием легким упыря в исходности и безысходе, с прикусыванием и всасыванием неисчерпаемой исчерпанности, с помятием лика, стертым подбородком и типуном на языке, но…

— Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви, — шепнула Шурочка, намекая, скорее всего, на быстротечный полдник.

А Василий понял — нет сомнений, в грозе и буре сошла-таки на нее святая Приска!

Господи, не только очень хорошо, но и прекрасно то, что создано Тобою!

Ты ввел меня в дом мира и знамя твое надо мною — любовь! А древко — альманесер!

Свадьба в Таско. А почему бы и нет? Почему бы не в городе, где есть призраки, краеугольный камень, замочная скважина, из которой, невесть откуда, поддувает, где выпивают ангелы в фонтанах, где несть числа святым, где даже есть серебряная теория относительности — релативно, конечно, серебряная.

Да и свадьба-то сама сразу становилась серебряной — без лишних тягот и жизненных мытарств.

В асьенде дона Борда на физкультурной площадке накрыли столы для фуршета.

И генерал-охранник Сьенфуэгос, скрипя кобурами, медалями и новым чином, пускал без устали фейерверки. Он был счастлив, радовался, как ребенок, взирая на рассыпающиеся в небе огни.

Надо сказать, что петарды, салюты, фейерверки, педо и просто вопли от избытка чувств ежедневны в Мексике. Занимается человек своим скромным делом, починяя какой-нибудь автомобильный бюрократор, и вдруг — как заорет! И не потому, что палец прищемил или вспомнил страшное, воспоминаний, как таковых, нету в его голове, а нестерпимо хочется подать о себе весть — вот он я, трабахадор, [63] Рабочий. тут я, не забывайте…