Мария Елифёрова - Двойной бренди, я сегодня гуляю

— Ну? — теряя терпение, спросил Лаи. Коннолли сник. Было очевидно, что он заготовил что-то темпераментное, но демонстрация ораторского искусства сорвалась.

— Дело в Лике, — вполголоса проговорил он. — Тебе не совестно её мучать?

— Бред, — сухо сказал Лаи. — Кто тебе сказал, что я её мучаю?

— Но, ё-моё, это же видно.

Коннолли начал злиться. Он не мог сформулировать свои мысли; запыхтев, он принялся грызть ногти, потом прекратил.

— Слушай, Вик, кончай цирк. Ты заигрался. Для чего ты нацепил её бандану себе на рукав? Захотелось посмотреть, каков ты в роли Дон-Кихота?

Лаи скосил глаза на плечо. Повязка плотно облегала его руку поверх белой рубашки — мятый искусственный шёлк унылого, не-барнардского, предательского цвета.

— Тебе не кажется, что это касается только нас с Ликой?

— Ты можешь перестать говорить фразами из древних романов? Это даже не остроумно. Пойми: Лика воспринимает всё это серьёзнее, чем ты.

Лаи прикусил губу. Ведь двину же, честное слово, подумал он. Мало ему было одного раза?

— О степени серьёзности моего отношения к Лике, — взяв себя в руки, ответил он, — ты судить не уполномочен. Я не приглашал тебя в качестве эксперта.

Лицо Коннолли перекосилось. Лаи успел заметить в нём, наряду с яростью, какую-то беспомощность. Ирландец нагнулся к нему, упираясь ладонью в стол; медный вихор упал ему на лицо.

— Вик, нельзя же до такой степени маяться идеализмом. Себе-то не вешай лапшу на уши. Тебя я не виню, я прекрасно понимаю. Ну нет у вас тут на Барнарде блондинок, ты и запал на экзотику. А Лика очень даже. Разбираешься, между прочим! Но, чёрт подери, неужели ты всерьёз полагаешь, что земные девушки возбуждаются от полутораметровых мюмзиков с крысиной косичкой на лысине?

— Отлично, — сдержанно произнёс Лаи. — Значит, в довершение ко всем прочим классификациям, я ещё и мюмзик?

— Ты, в довершение ко всем классификациям, дурак, — сказал Коннолли. Кровь бросилась ему в лицо; вискам и шее было жарко, из-под волос потекли капли пота. Сгрести его за его белоснежную рубаху, провезти мордой по столу, чтобы его вздёрнутый носик расплющился в лепёшку... Коннолли шагнул к нему.

— Короче, или ты выбрасываешь из головы эту блажь насчёт Лики, или...

Он не договорил. Лаи вскочил на ноги и отпрыгнул в сторону. На мгновение пригнувшись, он выхватил из сапога чёрную трубку и стиснул её в ладони. Из трубки выскочило длинное узкое лезвие, сверкнувшее у самого лица Патрика.

Коннолли попятился. Лаи вытянул вперёд руку. Лезвие гибко покачивалось в воздухе. Кажется, высокомолекулярный углерод, отчего-то подумал Коннолли. На металл непохоже...

— Я готов за неё пять лет носить красный шнурок, — чеканя слова, выговорил Лаи. — А ты — готов за неё стать трупом?

Он смотрел на ирландца в упор своими блестящими глазами, тёмными, как перезрелые черешни. Коннолли отступил назад ещё и упёрся спиной в стену.

— Извини, — хрипло ответил он. — Ни слова больше. Мир?

Лаи опустил меч. Почти неуловимым движением он сложил клинок и убрал его назад в голенище.

— Ты её любишь? — тихо спросил он. Коннолли стоял у стены, опустив руки.

— Я за неё беспокоюсь.

— Я спрашиваю не об этом. Ты её любишь, как бывает у землян? В этом смысле? Ты делал с ней то, что делают в ваших фильмах?

— Ни разу, — рот Коннолли растянулся в неуклюжей ухмылке. — Можешь быть спокоен.

— Но ты хочешь этого? Ты что-то чувствуешь? Что чувствуют земляне в таких случаях?

— Не знаю, — сказал Коннолли.

Он прошёл мимо Лаи к столу и сел на пуф. Его взгляд был направлен в пол.

— Не знаю я. Сам никак не разберусь.

— Бедный, — Лаи приблизился к нему и обнял его за плечи. — Бренди будешь?

Ещё не разлепляя глаз, Коннолли определил: болит голова. Болела она как-то особенно погано, колючей, холодной болью, как будто изнутри черепа в виски и глазницы тыкалась острая ледяная сосулька. Мучила жажда; язык казался распухшим и войлочным, что же до привкуса во рту — аналогий было лучше не подбирать. Он открыл глаза. По ним полоснул утренний свет, пропущенный через дымчатую атмосферу Барнарды и тем не менее невыносимый. Так, он лежит на полу на спине, задрав ноги на кровать. Спина одеревенела и болит, словно он таскал мешки. Судя по всему, он в номере у Лаи. В котором часу они заснули, Коннолли вспомнить не мог.

Он со стоном напрягся и приподнялся на локтях. Чужие, непослушные ноги соскользнули на пол. Приняв наконец сидячее положение, он сумел разглядеть Лаи: барнардец лежал на кровати вниз лицом, не сняв сапог, рука и голова свесились с края постели, и локон чести подметал пол. Коннолли подполз к нему и потряс за плечо.