Эдвард Даль - Игра с отражениями (оборванная исповедь)

Самым главным моим действием в каждое новое утро моей жизни была проверка ящика электронной почты.

И вот дождался.

«Господин Бюлов! – значилось в сообщении. – Опыт удался вполне. Можете приехать для предварительного ознакомления с результатом. Ратнам». Это означало, что девочка появилась на свет без проблем и осложнений.

Мне трудно передать свои ощущения в тот момент, когда я впервые увидел этого ребёнка.

Однако совершенно точно могу сказать, что восторга не было.

Помнится, всплыла из собственных детских воспоминаний, может быть, не вполне уместная аналогия.

Лет мне, наверное, десять… В витрине магазина игрушек я вижу эффектно подвешенную в воздухе на почти невидимых нитях изумительно детализированную модель бомбардировщика времён Второй мировой войны. «Ланкастер» или «Галифакс», кажется. Не помню… Да и не существенно. Важно другое – буквально непреодолимое вожделение (по-иному не скажешь!) немедленно стать обладателем этого образца неотразимо притягательной милитаристской красоты.

Правда, дед (а я был с дедом тогда) объясняет мне, что купить эту штуковину вот прямо в таком виде нельзя. Её нужно собрать из набора деталей, и вряд ли мне это по силам. Работа сложная, тонкая, требующая навыков. В общем, начинать нужно с чего-нибудь попроще. Но ребёнок с трудом верит чужому опыту. Рассуждения деда бесплотны, а предмет моего вожделения – вот он, протяни руку и возьми. Уж как я убедил деда – не помню. Трудность состояла вовсе не в его скупости. Чего не было – того не было. Просто он не считал верным с педагогической точки зрения удовлетворение всякого каприза внука. А тут вдруг дал себя уговорить…

Огромную коробку, на глянцевой поверхности которой распластался мой обожаемый «Ланкастер» (или «Галифакс»), я пёр домой с непередаваемым энтузиазмом под конвоем скептически усмехавшегося деда.

Пересчитав углами упаковки косяки всех попавшихся в квартире дверей, я втащил обретённое сокровище в свою комнату и, с нетерпением сорвав крышку, стал извлекать оттуда бесконечные лотки с разложенными в них непонятными пластиковыми отливками, листы с цветными наклейками, флаконы с клеящими составами и, наконец, огромную инструкцию по сборке модели… Весь этот хаос не имел ничего общего с гармонией военного летательного аппарата, явившейся мне в витрине магазина. Восторг обладания куда-то улетучился. Я бросил отчаянно-просительный взгляд на деда, стоявшего в проёме двери, сунув руки в карманы, скрестив ноги и воткнув плечо в косяк. Вся его поза выражала иронию.

– Сам. Всё сам, – изрёк он и убыл в свою комнату.

Я промучился с этой моделью пропасть времени. Я много раз начинал сборку, а потом бросал, снова возвращался к работе над ней и опять отрекался… В конце концов добил. Моё произведение издалека действительно напоминало «Ланкастер» (или «Галифакс»), но при ближайшем рассмотрении выглядело явным инвалидом: детали склеены неровно, часть из них сломана неумелыми руками при сборке, яркие опознавательные знаки переведены на плоскости и борта машины сикось-накось, и всё заляпано пальцами, перепачканными в клею…

Вот что-то такое вертелось у меня в голове, когда я увидел младенца, в котором просто невозможно было разглядеть потерянную мною Диану.

И вроде бы я всё понимал, и вроде бы ко всему был заранее готов… Но мои первые впечатления от новой встречи с ней скорее были похожи на разочарование и страх, чем на энтузиазм и восторг.

Впрочем, до реальной передачи мне ребёнка оставался ещё, как минимум, год, и я снова уехал ждать в осточертевший хорватский городок.

Всё шло точно по плану Шуклы. Ровно через двенадцать месяцев я снова был в лаборатории.

Меня проводили к маленькому, в одну комнату, домику, в котором под присмотром камбоджийской няни содержалась моя Диана.

Это был уже совершенно другой ребёнок. В том смысле, что страшненькая, издающая противные скрипучие звуки кукла, покрытая эфемерной кожицей, сквозь которую неприятно просвечивали кровеносные сосуды, превратилась в довольно забавного человечка, стоявшего на ещё не очень твёрдых ногах в детском манежике, прочно ухватив его край крохотными пальчиками. Вместо невыразительных мутно лиловых маслин, бессмысленно плававших в щёлках за выпуклыми веками, теперь на меня заинтересованно смотрели яркие сероголубые глаза, опушённые длинными, почти прозрачными ресницами. Кроме этих глаз, не имевших в своём разрезе никаких азиатских черт, о явно европейских корнях детёныша свидетельствовали и очень белая (особенно на контрасте с камбоджийской нянькой) кожа лица, и очень светлые, с еле заметным рыжеватым отливом, немного волнистые мягкие-премягкие волосы…