Олег Тарутин - К несчастью, только ты...

Где же подруга, однако? Ведь суббота нынче, не говоря уж о прочем, о мужнином приезде не говоря.

Ванечка отправился на кухню. Так, так…

На столе грязная посуда, рюмки, блюдечко с окурками, в кастрюле на плите-комок макарон. А что в холодильнике? Н-да… Не лучшим образом приготовилась к встрече Стелла Викторовна. Хорошо, что муж не из космоса вернулся. А кабы из космоса? Он побросал грязную посуду в мойку, обтер стол и принялся разгружать свою корабельную сумку: экзотические бутылки, жестянки консервов, редчайшие, по весеннему времени, бордовые тонкокожие помидоры. Минут через пятнадцать все было вскрыто, нарезано и расставлено. Вот как надо, Стелла Викторовна! Он сглотнул голодную слюну, решив не прикасаться ни к чему в одиночку, и направился в комнату за парадным хрусталем.

Здесь Глаголеву бросилось в глаза то, на что он было не обратил внимания: левая дальняя стена, на всем пространстве между шкафом и стеллажом, была сплошь покрыта рисунками. В рамках под стеклом, прикнопленные к обоям, просто к ним приляпанные, разнокалиберные рисунки пятнали стену. А надо всем, полукругом по обоям, сделанная то ли углем, то ли еще чем-то сильно пачкающим, залихватски выгибалась надпись: «Грани мира Алмира». Внизу, у самого пола, по обратной дуге, симметрично верхнему изречению было выведено синим: «Алмир, ты завоюешь мир!» И подпись «Стив».

Алмир этот Глаголеву был знаком, как же, как же… Алмир расшифровывалось — Алик Миркин. То был псевдоним одного из новейших Стеллиных гениев — чернобородого бледнолицего малого, забавлявшего Глаголева своеобразной манерой обращения: с четко выверенной, варьирующей какой-то наглостью — смотря по человеку, наглостью на пределе безопасности.

«Ноги бы им повыдергать, ему и Стиву этому», — зло и огорченно подумал Глаголев, разглядывая выставку. Перед самым отъездом он делал ремонт. А это что, простите? Да никак это Стелла? Ну да, это самое: «Руки Пигмалиона» (все рисунки были снабжены машинописными этикетками с названиями). Пигмалион на рисунке был представлен одними руками-огромными и мощными. Одна из них охватывала стоящую на коленях Стеллу Викторовну, сжимая одновременно и бок ее, и грудь, вторую же Пигмалионову ручищу, ничего не сжимающую, охватывала сама Ванечкина супруга обеими своими ручками и притом еще и целовала ее.

Что на Алмировом шедевре была изображена именно Стелла Викторовна, не оставляло никаких сомнений, несмотря на некоторую абстрактность исполнения. Характерное было подчеркнуто: ее короткая стрижка, ее густые и широкие брови, ее уникальный кулон-кораблик, и прочее, и прочее… В «Щедрости», другом рисунке ниже, Стелла Викторовна порывисто протягивала кому-то, находящемуся вне рисунка, упомянутый кулон с болтающейся цепочкой, сорвав его с шеи. Ничего более щедрая Ванечкина супруга сорвать с себя не могла.

Глаголев озадаченно разглядывал рисунки.

«Что ж моя дурища, — подумал он, — позировала, что ли, этому бородатому дарованию?

Не-ет, трудно поверить. До такой степени Стелла Викторовна не одуреет. Что-то не то…»

Он аккуратно откнопил «Щедрость» и «Пигмалиона», провел растопыренными пальцами по стене, смахнув, сколько смахнулось, прочих шедевров Алмира, и оглядел комнату внимательно и недобро. Художественный беспорядок царил в комнате. На столе, на Стеллиной нотной папке — комья глины с воткнутыми в них спичками, всюду лоскутья бумаги, обрезки картона, на подоконнике позеленевшее латунное колесо и деревянная миска. Со стула свисают его, глаголевские, джинсы (почему?), а рядом на полу стоит подключенный к розетке любимый его магнитофон, его гордость «Голконда». В каком виде, бог ты мой! Ванечка опустился на стул, ткнул клавишу пуска.

Магнитофон заговорил: «Мармышев (пустив в лицо Алене сигаретный дым): „Я не собираюсь расплачиваться за чужие грехи, крысенок“. Алена: „Какой же ты подонок, Сашка!“ Мармышев…» Ванечка вырубил «Голконду».

Чуткий аппарат помимо фраз, прочитанных глухим голосом того самого дерганого драматурга, передал и присутствие большой компании слушателей: шорохи, скрип стульев, покашливание, позвякивание… Судя по всему, дарования, изгадившие его пленку, лакали что-то на очередном сборище.

«Нет, конец! Конец этим игрищам! Пусть только домой явится! — думал озлившийся Глаголев. — Устроили малину! Либо я, либо эта гоп-компания!»

Забыв о бокалах, со «Щедростью» и «Пигмалионовыми руками» в руках Глаголев вернулся на кухню, бросил шедевры на пол. Потягивая из чашки малагу, он задумчиво рассматривал этих голых теток, носком ботинка перемещая листы по скользкому линолеуму.