Олег Тарутин - К несчастью, только ты...

Стелла Викторовна считала себя неудачницей и мучилась этим сознанием. Так много желать и обещать и так ничтожно мало преуспеть на музыкальной ниве! Жалкий итог неудачницы — музыкальный кружок при задрипанном клубе! «Да чем же он задрипанный? — спорил поначалу Глаголев. — Кружок как кружок, клуб как клуб. Учишь людей, занимаешься любимым делом, ну и занимайся на здоровье!

Не всем же лауреатами быть. Ведь не брал же я с тебя такого обязательства перед свадьбой? Да ты хоть шваброй маши на лестницах, хуже для меня не станешь». — «Шваброй? — трагически переспрашивала она. — Ты прав: шваброй было бы честнее… И доходнее! Доходнее, да? Это ты имеешь в виду, это?» И текли слезы, и Стеллины зубы стучали о стакан с водой, и долго потом томил Глаголева тошнотворный запах сердечных капель.

Впрочем, все эти «музыкальные трагедии» разыгрывались только перед ним, в качестве необходимой эмоциональной разрядки творческой натуры. Он же, со всеми его «электронными ящиками» (имелась в виду аппаратура), со всеми его экспедициями, льдинами и самолетами, считался в доме натурой нетворческой. Кружковскую же свою работу, как быстро понял Ванечка, Стелла Викторовна любила, отдаваясь ей всей душою, не считаясь ни с каким временем. Особой страстью ее было выискивать молодые таланты, а выискав, пестовать их и лелеять. Вечно вокруг нее гомонили и топотали всевозможные дарования из сопредельных областей искусства: какие-то юные фотографы-художники, студийцы-чеканщики, какие-то скульпторы и чтецы…

Был, помнится, даже один драматург, нервный и дерганый студент-заочник. Стелла Викторовна опекала этот молодняк как мамаша, восторженная жизнь которой в любимых чадах.

Вечно она кому-то что-то доставала, для кого-то что-то узнавала, кого-то ссужала деньгами («Он голодает, понимаешь, голодает!»), из-за кого-то смешно конфликтовала с начальством.

А то, допустим, часами висела на телефоне, проникновенным голосом убеждая в чем-то жену своего подопечного, улаживая очередную семейную неурядицу гения, беспомощного в житейских делах. («Она его просто губит, эта дура!»)

Всю эту высокоинтеллектуальную возню и топотню в своем доме, все эти звонки и посиделки с черным кофе, всю неустроенность семейного быта Глаголев сносил с завидным терпением и юмором. Но порою эти игры переставали его забавлять, становясь поперек горла. «Алло! — говорил он тогда в телефонную трубку, обзванивая ближайших друзей. — Алло! Мы ищем таланты!» Этот клич, ставший паролем в их компании, собирал под Ванечкины знамена человек пять полевиков-коллег, готовых хоть до утра восседать за столом и петь лихие скитальческие песни.

— Ну кто они, эти твои собутыльники? Ну что они собой представляют?! — криком вопрошала потом Стелла Викторовна и расплескивала из стакана накапанное лекарство.

— Хорошие люди, — лаконично ответствовал Ванечка.

— Эти вечные дикие песни, эти дурацкие воспоминания! — рыдала жена.

— Это наши подробности, — вставлял. он.

— …а Эдик собирался читать раннего Лоскутова! Лос-ку-то-ва! — расчленяла она на слоги знаменитую фамилию. — С таким трудом достал, принес…

— Это ваши подробности.

— Ну, Иван!

Стелла Викторовна вскакивала и, посовав в хозяйственную сумку первые попавшиеся свои вещи, хлопала дверью. К матери ли на Петроградскую, к подруге ли в Зеленогорск — по-разному это практиковалось. И на разный срок. Мириться и просить прощения приходилось Глаголеву, а вернувшаяся супруга говорила, что кабы не ее любовь к нему, грубияну и обывателю, то… И махала рукой безнадежно. Правда, тишала она потом на какое-то время.

Что ж, главное-любовь. В постоянных разлуках Стеллины странности вспоминались даже с удовольствием.

…Ну, вот эта улица, вот этот дом! Спасибо, друг, держи монету! Дети есть? Вот передай им бананы. Из Африки, от дяди Вани. Не за что, дорогой, будь здоров! А вот и ворота родной усадьбы. Н-да… Стелла-то Викторовна, похоже, в нетях…

Странно. Должны же были с работы позвонить. Неужели не предупредили? Ничего, на этот случай у нас свой ключ имеется. Сезам, отворись! Привет родной квартире!

Ванечка бросил сумку за кухонный порог, прошелся по квартире, такой просторной после каюты, вышел на балкон. Он оглядел с семиэтажной выси соседние жилые коробки, высоковольтную линию, шеренги деревьев и кустов, гаражи, скамейки, извечную — от зимы и до зимы — лужу возле котельной, прислушался к городскому шуму, приятному с отвычки. Дети галдят, бабки перекликаются, слева магнитофон рычит, справа телевизор. Ну вот и вернулся. Глаголев засмеялся, потянулся вольно.