Анна Семироль - Офелия

- Глупец! – презрительно кривя губы, бросил отец. – Там, откуда привезли эту твари, идёт война. Там гибнут ребята чуть старше тебя, отстаивая право людей быть хозяевами на их земле. Как я воевал, думая только о том, что чёртовы наци могут прийти в мой дом, убить мою жену и трёхлетнего сына. Точно так же твари, для которых человеческая жизнь – пустышка, могут добраться до каждого из нас. Почему я должен жалеть одного из них? Достаточно того, что я содержу её на своей шее!

- Враги, да? – по щеке Питера съехала крупная холодная капля. – Враги? Тогда чего ж ты Йонаса не убьёшь? Он же немец, один из тех, с которыми ты на фронте дрался!

Леонард Палмер застыл, глядя в перекошенное от ненависти и страха лицо сына. Он просто не знал, что ответить.

- Ты сам учил меня быть достойным человеком, папа. Мама учила, что надо жить в любви и всегда перед сном просить прощения у тех, кого обидел, чтобы сердце не зарастало злом. Почему вы говорите нам словами одно, а поступки у вас, взрослых, совершенно иные? – Питер давился слезами, трясся, сдерживая рыдания, но говорил, говорил. – Дети учатся у вас. И невозможно вырасти другом, когда всё, что тебе демонстрируют – вражда, ложь, боль, ненависть. Вы сами растите себе врагов. Сперва из оттудышей, а потом из нас – своих детей. Мы помним ваши слова о том, что миру не нужна война, что его спасёт красота. Мы дружим, а вы запираете наших друзей в клетки и демонстрируете их за деньги зевакам. Зачем вы это делаете, папа? Ты мучаешь мою Офелию. Тётка Конни изводит Йона, который для неё – тот же враг, нацистский ублюдок, немецкое отродье… В Кевина ребята постарше кидали камнями, потому что он еврей, им родители сказали, что евреи – дрянь… За что вы так с нами? Что вы хотите из нас сделать?

Отец побелел, схватил Питера за руку так, что стало очень больно, и поволок в коридор. Питер рыдал и упирался, отчаяние заполнило его до краёв и теперь текло бессильными слезами. Леонард Палмер втолкнул сына в его комнату и захлопнул дверь. Мальчишка бросился обратно, принялся дёргать ручку, но дверь оказалась запертой снаружи.

- Папа, открой! Выпусти меня! Я тебя не-на-ви-и-ижу!

Питер осел на пол у двери и забился в тихой, безутешной истерике. Вот и всё. Что-то хрупкое, что казалось прежде незыблемым и крепким, сломалось с чудовищной лёгкостью. И там, где Питер привык встречать понимание, разверзлась пропасть, в которую он сорвался и падает, падает…

На первом этаже отец о чём-то громко и резко говорил с мамой. Изредка в беседу вклинивался голос Ларри, лаяли бишоны, привлечённые необычным для вечера шумом. Потом отец куда-то позвонил, несколько минут говорил по телефону. А потом всё постепенно утихло. Когда совсем стемнело, к двери комнаты Питера подошла Агата. Поскреблась тихонько, и когда поняла, что младший брат сидит и слушает по ту сторону замочной скважины, прошептала:

- Пирожок, завтра утром отец отвезёт тебя к тётке в Бристоль. Напиши записку ребятам, я передам Йонасу.

- Выпусти меня, - зашептал Питер умоляюще. – Пожалуйста, открой дверь!

- Ключ у папы, - вздохнула Агата. – А он рвёт и мечет.

- Тогда, пожалуйста, позови маму. Я есть хочу. И в туалет…

Агата ушла. Питер долго вслушивался в её удаляющиеся шаги, и всё думал, что сказать маме, когда она придёт. Но так и не надумал. Все силы ушли на бунт в отцовском кабинете. И слова кончились.

Мама молча сопроводила Питера в туалет, потом на кухню, где поставила перед ним тарелку с чуть тёплым мясным пудингом. Села за стол напротив сына, подперев ладонями щёки. Взгляд у неё был пустой, лишь в самой глубине серых с прозеленью глаз таилась невысказанная грусть. Мальчишка ковырнул еду пару раз, и аппетит пропал совсем. Когда чувствуешь себя чужим в своей же семье, вообще пропадают любые желания. Снова подумалось о Йонасе: каково ему день за днём жить под одной крышей с человеком, который никогда не испытывал к нему ни любви, ни привязанности? Сам Питер нечасто ссорился с родными и чувство отчуждения, возникающее в ссорах, очень пугало его с самого детства. Ему даже снились кошмары, в которых он совершенно один пробирался сквозь толпу людей с нарисованными карандашом одинаковыми лицами: две точки глаз, прямая линия рта.

Глаза мамы были такими точками. А губы кривились, отчаянно сопротивляясь участи застыть равнодушной прямой. Питер подумал: а вдруг они меня разлюбили? Или оно вот-вот случится, прямо сейчас, если ничего не сказать, не вмешаться, не остановить…

- Мама. Я очень тебя люблю.